Вольница - Гладков Федор Васильевич. Страница 41

Я подбежал к гармонисту и уже ничего не видел, кроме цветистых мехов гармонии и тонких пальцев, которые быстро прыгали по медным пуговкам ладов. Эти разливные трели и напевы были чисты, звонки, как детские голоса. Колокольчики позванивали вместе со стоном басов, и гармония смеялась и плакала. Женщина задушевно запела:

Она шагнула в сторону от парня, прислонилась к стенке борта, вскинула голову и забросила руки на шею. И пока парень играл сложный заливистый перебор, она охнула, а потом призывно, с гневным порывом пропела:

Гриша-бондарь поворошил мои волосы и засмеялся.

— Гляди-ка, что делается… Умора! Тюлени-то… на гармонию выплыли. Видишь, как слушают?

Недалеко от баржи выныривали тупорылые усатые тюлени и качались на волнах. Они пристально уставились на нас и небоязливо, толкаясь друг о друга, глянцевые, повернулись к нам. Вдали в разных местах часто выныривали одинокие уроды, скрывались и опять появлялись, уже ближе.

— Страсть как любят музыку! И пенье обожают, особливо когда поют женщины. Умора! Прямо, как дети. Обо всём забывают и уже без опаски тормошатся.

Надутые, как пузыри, тюлени колыхались на волнах, и мне казалось, что им очень хотелось подплыть вплотную к барже и прыгнуть на палубу. Но близко они не подплывали, а некоторые даже пятились назад и исчезали в воде. Их морды были так серьёзны и по-собачьи насторожены, что я неудержимо смеялся про себя. Пароход буровил воду своими колёсами, спрятанными в пузатых кузовах, и, покачиваясь, плавно поднимался и опускался.

Там, на корме, под железными дугами стояло несколько человек в парусиновых рубахах, видно было, что они смеялись. Вдруг пароход заревел густо и могуче — так, что у меня задрожало в груди. И в тот же миг все тюлени скрылись под водой, как растаяли.

— Эх, Харитоша! — вздыхая, сказала женщина гармонисту. — К тюленям, что ли, броситься. Видишь, какие они вольные и беззаботные?

Парень сосредоточенно думал о чём-то своём, и смуглое, сухое лицо его с плотно сжатыми губами казалось неподвижным и безучастным. Во всей его сухощавой фигуре было что-то недоброе, опасное, самоуверенное.

На жалобы женщины он не ответил, только скривил рот в усмешке. А Гриша-бондарь, румяный и добродушный, засмеялся и, поблескивая белыми зубами, весело крикнул:

— Тебе, Анфиса, воздуху надо больше, а ты в воду хочешь броситься. Ты на земле крепко стой да умей размахнуться. Некие бабы, как ты, атаманшами были.

Молодой мужик с растрёпанными волосами и смятой бородой, заворачивая портянку на ноге, с насмешливым пренебрежением пробасил:

— Да где это ты видал, чтоб баба атаманом была? Во сне, что ли, привиделось? Баба ни в жизнь командиром над мужиком не будет.

Анфиса брезгливо оглядела мужика.

— Да таким раскорякой, как ты, и командовать зазорно. Куда ты годишься? На тебе только воду возить.

В толпе захохотали, а Гриша громче всех. Мужик тоже смеялся, лукаво поглядывая на Анфису. Только гармонист попрежнему думал о чём-то своём, да девка сидела, обхватив руками колени, и покачивалась вперёд и назад.

— Вот тебе и атаман налицо! — радостно крикнул Гриша и пошлёпал Анфису по лопаткам.

Она отбросила его руку и сдвинула брови, но глаза её смеялись.

— Я не лошадь, а ты не калмык. Не набивай мне цены. Я лучше тебя цену себе знаю. — И ласково обратилась к девке: — Не качайся, Наталья. Не баюкай тоски. Тоска не знает сна, она злостью тешится.

Она упала на скамью и ударила кулаком по столу.

— Играй скорее, Харитоша, а то у меня сердце закатилось. Не тюленям, а мне играй. Тюлени для жиру живут, а у меня от музыки душа бунтует. Одна утеха — озорничать хочется и смеяться. Только ты мне — радость, мальчишка: никого ты не боишься и ножом ходишь среди людей. А перед игрой твоей и враги-недруги головы клонят. Что мне богатство, что мне муж ненавистный, миллионщик! Выдали меня насильем, а в цветах, под фатой да в карете словно меня хоронили. И заперли меня, как в склепе. А вот вырвалась же на волю!

Харитон сел рядом с нею, невозмутимо сосредоточенный, весь какой-то жгучий. Он обнял Анфису, крепко прижал к себе без всякого стеснения и поцеловал её взасос. Она ахнула и с блеском счастья в глазах обхватила его шею гибкими руками. Он бесцеремонно разнял её руки и сказал с ласковой угрозой:

— А ведь муж-то твой, Анфисочка, пронюхает, на каком быстролёте мы удрали. И, моё почтение, прибежит на своей шкуне и пришвартуется к нашему борту. Задача: куда мы с тобой скроемся? Поймает он свою птичку и опять посадит в клетку.

Я ожидал, что Анфиса замрёт от страха и будет умолять Харитона спасти её. Но она не испугалась и даже отодвинулась от него.

— Мой муж — ты. Ты меня и защитишь, если сумел оторвать от него. Он меня никогда не увидит.

Харитон кривил губы и рассеянно смотрел в морскую даль.

— Я тебя не насиловал, дорогая Анфиса. А драться с твоим мужем охоты не имею.

Анфиса побледнела и сразу как-то осунулась. Руки её, белые и красивые, дрожали, судорожно переплетаясь пальцами. Мне показалось, что она сейчас заплачет и забьётся в отчаянии или бросится на Харитона и начнёт его бить. Но она вдруг успокоилась, вздохнула и тихо засмеялась.

— Я и без тебя сумею собой распорядиться и найти свою судьбу.

Гриша-бондарь конфузливо отошёл в сторону и сел рядом с мужиком, который возился с портянками. Многие ещё спали под клетчатыми одеялами. Несколько мужиков умывались у борта, поливая друг другу воду из ковша, и смеялись.

А я сидел на свёрнутых канатах и не мог оторваться от Анфисы и Харитона. Я чувствовал, что нехорошо глазеть на людей, когда они заняты своими душевными делами, что я хоть и малолеток, но могу стеснять их, и они прогонят меня, как непрошенного свидетеля. И всё-таки я сидел и не отрывал от них глаз: какая-то непонятная сила притягивала меня к этим двум незнакомым людям, таким необычным, поразившим меня с первой же встречи с ними.

Анфиса напоминала мне Раису и белым лицом, и бровями, которые разлетались крылышками, и волосами, лежащими высокой золотой короной. Одета она была не так, как вчера: юбка — чёрная, кофта — синяя, с высоким воротничком до круглого подбородка и до самых щёк с ямочками. Она мучительно улыбнулась и вместе с Галей и Оксаной отошла от стола. Они сели около Натальи. Оксана долго всматривалась в её лицо, потом заговорила с нервной горячностью.

Харитон засмеялся и проводил её лукавой игрой в глазах.

— Анфиса! — позвал он её с радостной дрожью в голосе. — Родная! Иди сюда, иди ко мне! Никакому чорту не отдам тебя.

Подошёл Гриша-бондарь и, всматриваясь в Харитона с добродушной улыбкой, признался:

— А я, брат, думал, что ты это всерьёз… Хотел уж без приглашенья оглушить тебя. Разве так гоже с женщиной обращаться?

Харитон усмехнулся и закрутил головой.

— Скучно, Григорий, и нет душе отрады. Куда плывём? Куда бежим? Не убежишь от супостатов. Скучно, друг. Не хочется жизнь свою продавать за копейку. Я свою честь имею. Анфиса — такая же. Анфиса, иди сюда, голубка!

— Ты её, голова, не тревожь. Пускай немножко отдохнёт. Сядем-ка, потолкуем с тобой. Ты на какую работу-то едешь?

— Мне работа не забота. Я и кузнец, и слесарь, и судоделец, и бондарь — на все руки мастер. Только начинаешь во вкус работы входить, а тут холуй и погонщик хозяйский тебе норовит в зубы дать. Пошлёшь его подальше за можай — и всё противно делается: и работа не мила, и сам себе готов морду бить. Полаешься с холуями да с хозяевами — и на улицу. Остаётся одна отрада — гармония, души моей утеха. С Анфисой мы давно в любви живём. Она у матери — одна. В модной мастерской работала — хорошая портниха. Видишь, какая она статная? Держит себя не хуже барыни. Идёт по городу — как звезда сияет, все на неё глаза пялят. Вот купец один, хлеботорговец и пароходчик, кутила, скандалист, на всю Волгу известный, — Бляхин — и облюбовал её. Подослал к матери всяких баб да монашек. Ну, и продала она её этому блудодею и пьянице. — Харитон заскрипел зубами, схватившись за голову. — Продала, ведьма… А чтобы девка не убежала, караулили её монашки и бабы. А потом её быстрым манером — в церковь.