Созвездие Видений - Грушко Елена Арсеньевна. Страница 54

4

Но сегодня Трофимову снился не этот эпизод, ставший в его жизни одним из счастливейших воспоминаний, а совсем другой. По времени то, когда он остановил машину было, наверное, первым звонком. Но Трофимов и до сих пор сомневался, что это он удержал «Жигули», а, скажем, не бревно посередине дороги или болт, заклинивший кардан. Безусловным первым звонком для Трофимова стал совсем иной случай, тоже связанный с Катей.

Встречались они не каждый день, потому что у Кати был муж и ребенок. Наверно, это слишком сильно сказано — был муж, точнее, он не был, а бывал, потому что жил он отдельно, у своей мамы, и шестилетний Саша тоже чаще всего был у нее же. Но разводиться они не разводились и ссориться — не ссорились. Катин муж был художник, и в просторном доме свекрови весь чердак занимала его мастерская. А еще там постоянно торчали его друзья, откровенно, по мнению Кати, подонки. Когда Трофимов узнал, что двое, которых он так удачно остановил на ночной дороге, — из друзей мужа, он с выводом Кати согласился. Впрочем, он и о самом художнике был такого же мнения. Друзья мужа без бутылки не приходили, он пил, картины его становились, по мнению многих, все хуже и хуже. Но свекровь почему-то считала в этом виноватой Катю и вела неустанную агитацию. В результате муж приходил к ней все реже, а так как был он человек достаточно методичный, постепенно установились и постоянный день — суббота, и постоянное время — семь часов вечера. Как это ни странно, но Катя оставалась о муже достаточно высокого как о художнике, и человеке мнения. Недостаточно высокого, чтобы не полюбить Трофимова, но достаточного, чтобы Трофимов злился и ревновал. Катя клялась и божилась, что отношения у нее с мужем чисто платонические, дружба и любовь к общему ребенку — не более. Трофимов верил, но… ревновал.

В тот вечер, в среду, он пришел без предупреждения. Завуч школы пригласил нескольких коллег, в том числе и Трофимова, на день рождения. Учителя народ небогатый и как-то само собой условились — без жен, мужей или тех, кто их заменяет. Однако, в самый последний момент, буквально за два часа до условленного срока, завуч почувствовал себя плохо, прихватило сердце и день рождения отменили.

Когда Трофимов вошел в знакомый двор, четырехугольный колодец, образованный стандартными девятиэтажками, он сразу нашел взглядом знакомые окна на седьмом этаже. В гостиной было темно, а в спальне тускло горел желтый ночник. Обычно Катя так рано не ложилась…

Лифт поднимался отвратительно медленно, и Трофимов вылетел из него, как буря. На звонок в дверь никто не отозвался. Он позвонил еще раз, потом еще и еще. За дверью было тихо.

— Ушла и забыла выключить свет, — сформулировал Трофимов, спускаясь по бесконечной лестнице во двор.

Перед тем, как окончательно уйти, он еще раз нашел взглядом знакомые окна и понял, что обмануть себя не удалось, — он знал, что она там и что она с мужем.

Дальнейшее, как и в случае с автомобилем, объяснению не поддавалось. Трофимову показалось, что он вытягивается, вытягивается как телескопическая труба. Он словно ввинчивался в воздух и мимо него проплывали этажи, окна, освещенные и затемненные. За ними текла обычная жизнь: на втором этаже — ужинали, на четвертом смотрели телевизор, на пятом — принимали гостей, на шестом — ссорились, на седьмом…

На седьмом сквозь неплотно задернутые шторы была видна часть спальни. Двухспальная кровать у стены, а на кровати — сжавшееся в комок и такое знакомое — ослепительно-белое с ярко-рыжим… Так близко — рукой подать! Вы можете знать женщину наизусть, но наблюдая за ней, если она этого не знает, все равно не отделаетесь от стыдного чувства подглядывания. Трофимов покраснел и опустил глаза. То, что он увидел под собой, потрясло его не меньше, — далеко внизу, в шести этажах от своих пяток, он увидел двор. Это было так неправдоподобно и страшно, что Трофимов снова поднял голову и увидел «его». Муж стоял спиной, стройный, мускулистый и, судя по

жестам, произносил обличительную речь. Он даже не потрудился одеться, а его спина заросла черным густым волосом! Трофимов сразу понял, что это муж, тот самый, с которым у Кати чисто платонические отношения. Он знал, и о чем этот муж горячо говорит, хотя слов и не слышал. Его, Трофимовский звонок пришелся как раз на самые платонические отношения. А сейчас этот раздетый моралист анализировал Катин моральный облик. Трофимов увидел, как муж, закончив монолог, взмахнул рукой и ему показалось, что сквозь двойное окно и шторы он услышал звук пощечины? Нелепо изогнувшись в воздухе, он потянулся к окну… Желудок рванулся вверх, сминая пищевод. Сердце, наоборот, оборвалось куда-то вниз… Соображение Трофимов обрел только почувствовав под ногами щебень двора.

— Ах, упал, упал! — истерически закричал кто-то на балконе дома; противоположного Катиному…

Конечно, в тот вечер он уже не пошел к Кате, а на следующий день ничего ей не рассказал. Воспитанный в славных традициях марксистского мировоззрения и на лучших образцах классической литературы, Трофимов твердо знал, что летать сам по себе советский человек не может и уж, во всяком случае, не должен подглядывать. Позже его так и подмывало завести разговор об этом вечере, но он ясно отдавал себе отчет в невозможности объяснения. Веселые классики советской литературы в одном из своих фельетонов высказали глубокую мысль: «Пожилого советского читателя совсем нетрудно убедить, что детей приносят аисты». В конечном итоге и Трофимову удалось уговорить себя, что все увиденное было его собственным вымыслом и бредом. До поры… то есть до того вечера, когда у них с Катей снова зашел разговор о ее муже. Это был вечер открытий, причем Трофимов открывал себя.

Что до мужа, то Катя его, как водится, защищала, а Трофимов, столь же традиционно на него нападал. И, уже исчерпав аргументы, вспомнил о той пощечине. Точнее, не вспомнил, а напомнил. Напомнил, втайне желая, чтобы она немедленно опровергла это гнусное порождение ревнивого бреда. Но он явно переборщил с достоверностью. О скандале можно догадаться интуитивно, пощечину услышать на улице, с высоты седьмого этажа, — невозможно. Так же невозможно интуитивно узнать о взбесивших Трофимова сиреневых плавках с белым узором на узких бедрах мужа, или. о том, как муж ушиб босую ногу о пуфик. Трофимов прикусил язык, но было поздно. Катя, до этого спорившая, подошла к окну и долго молча смотрела вниз, в колодец двора. Трофимов что-то еще пытался бормотать, но она попросила его замолчать.

Этим вечером сцена происходила не в спальне, а в гостиной. Трофимов сидел в углу комнаты на старинном кожаном диване — наследстве Кати от бабушки, — упираясь коленями в массивный, тоже ветхозаветный, но отнюдь не ветхий, стол. Катя же ходила по комнате, выдавая какие-то невнятные реплики, вроде того, что она давно это чувствовала, а потом раскрыла настежь окно. Трофимов, занятый подыскиванием достаточно убедительных объяснений, пропустил момент, когда Катя легко, словно вспорхнув, вскочила на подоконник. Трофимов рванулся к ней, во оказался заклиненным между столом и диваном. Катя же сделала шаг в пустоту…

Очевидно, Трофимов заклинился не весь. Катя еще не успела исчезнуть за окном и наполовину, как оказалась швырнутой на диван с такой силой, что кожаная обшивка лопнула по шву на верху спинки.

— Дурак! — сказала она, очумело мотая головой. — Оно же на балкон выходит!

— Кто? — так же ошарашено спросил Трофимов.

— Да окно же!

Именно этот эпизод и снился ему в который раз…

А тем временем, пока Трофимов спал, наступило утро, и в больнице разыгрывались весьма странные события. На утреннем обходе дежурному врачу было сделано замечание, что пустующая кровать не заправлена, в столовой за завтраком лишняя порция незаметно растворилась среди прочих, и так далее… Человек, живущий в коллективе, особенна если он помещен в него не совсем иди совсем не добровольно, связан с окружающими тысячью нитей. Некоторые из них поддерживают его существование, некоторые — привязывают к нему, спутывают по рукам и ногам. Большинство же — свободно провисают, со всех сторон. Но стоит человеку сделать попытку вырваться — и по всей сети пробегает сигнал тревоги. Нити держат человека мертвой хваткой и даже те, что только неощутимо наличествовали, напрягаются и приобретают жесткость и звонкость рояльной струны. А в данном случае — ничего и нигде, хотя, пожалуй, за одним исключением. Ранним утром, перед самым подъемом в палату заглянул Выговцев. Он быстрым взглядом обвел спящих, мысленно отметил пустующую койку Трофимова и вышел в коридор. Здесь он немного подождал, потом начал прогуливаться все дальше и дальше от палаты, пока не догулял до полуоткрытого лестничного окна. Выглянув в него, Выговцев в чем-то, видимо, убедился, тщательно закрыл окно и ушел домой, так никому из персонала не объявившись. Здесь особо странен сам факт прихода, да еще столь раннего, — у Выговцева был выходной.