Созвездие Видений - Грушко Елена Арсеньевна. Страница 55

Придя домой, Анатолий Петрович напился чаю, еще раз тщательно проанализировал все, убедился, что его никто не видел или, по крайней мере, не обратил на него внимания, и заснул спокойным крепким сном. Правда, перед тем, как заснуть, он немного вроде как грезил, — четко видел сначала больницу, в которой недавно был, потом тропинку, потом избушку, в полутьме которой спал сном младенца Трофимов. Именно после этого Выговцев спокойно заснул.

5. Из записей врача-интерна Анатолия Петровича Выговцева

Вопрос: Что вы понимаете под космическим мироощущением?

Ответ: Свое мироощущение. Ну как бы это объяснить? Вот вы идете, а через вас проходят радиоволны, всякие там поля — магнитные, гравитационные, и я знаю, какие еще. Для вас это только информация, а я их чувствую. Причем не просто чувствую факт их наличия, а свою к ним сопричастность. Я не наблюдатель процесса, я его часть, причем часть необходимая. Вам наверняка не понять, как можно ощущать разбегание галактик или взрыв сверхновой своим кровным делом. Не профессиональным, а жизненным. Не понять? Мне тоже. Я ведь филолог и так мало знаю о космосе и процессах в нем. Оттого и мучаюсь, не поникаю, а спросить не у кого. Ну вот, к примеру, дурацкий вопрос: «Какое было время до того, как времени не было?» Когда вещество Вселенной стягивается в точку, время в ней останавливается. А вокруг? И вообще — что вокруг? Мысленный эксперимент — предыдущая вселенная. Более того — именно та галактика, которую мы считаем своей. Но предыдущая. И в ней — цивилизация, невообразимо могущественная, зародившаяся на такой же зеленой и радостной планете; как наша Земля, и сделавшая такими же радостными и зелеными сотни других планет. Она могущественна более, чем можно себе представить, но зато мы можем представить предел этого могущества. Для этого надо осознать, что процессы расширения и сжатия — есть процессы жизнедеятельности вселенной. А теперь вопрос очевидный — если прекратить в человеке процессы обмена и мышления — будет ли это живой человек? Если цивилизация достигает могущества, способного остановить естественную жизнедеятельность вселенной, не убьет ли она вселенную? И возможно ли выжить сколь угодно великой части, убившей свое целое? Что значит «вселенная сжимается»? — сжимается материя в каком-то пространстве. И если, допустим, великая цивилизация стала нематериальной частью этого пространства, то она могла пережить и сжатие вселенной и «большой взрыв» и новое расширение?

Пока Выговцев перечитывал записи и заметки, Трофимов продолжал сладко спать. Окно в избушке, грязное до чрезвычайности, практически не пропускало света. И наступление утра, а затем и дня не тревожило беглеца. Ему по-прежнему снились сны, похожие и на явь, и на бред. Трофимов был уверен, что разница между ними, разница не по сути, а только по восприятию человека. Хотя рассуждать на эти темы он мог только с двумя людьми — Выговцевым и Наполеоном, Николаем Ильичем Смирновым.

С детства наслушавшийся анекдотов о сумасшедших и вооруженный самыми хаотическими и отрывочными знаниями о психологии человека вообще й ее патологии в частности, Трофимов сначала боялся своих сопалатников, даже этого безобидного старичка. Однако постепенно (началось это со снов) он начал кое-что понимать. Сон, первый в череде снов, доведших его до сумасшедшего дома, впервые Трофимов увидел давно. Он снился раз пять или шесть, каждый раз повторяясь в мельчайших, уже виденных подробностях и обрастая новыми. Но начинался сон всегда с одного и того же.

…В орденском замке Крейсцензее все было готово к заутрене. Он, Трофимов, то есть замковый эконом Вернер фон Штайн, поднялся на знаменитую башню и вгляделся в предрассветную, серую от тумана мглу. Нет, не воссияло солнце веры истинной в этом языческом, болотистом и холодном краю! И не его, брата Вернера, в этом была вина. Простые железные латы и белый плащ с крестом — символ смирения и твердости в вере — что же еще, Господи? Даже здесь, на башне, наедине с небом, он оставался братом Вернером, «Вернером-праведным» по определению юного Гуго фон Гугенброка. Если бы еще эта мелкая поросль захиревшего рода не вкладывала в свои слова столько яда!.. Впрочем, он может только подозревать, но никогда и ничего не докажет… Брат Вернер перекрестился. Чего не докажет? Он сам не узнал бы в себе того, проклятого, изгнанного и осужденного, лишенного огня и воды любой христианской страны. Как бишь его звали? Фра Джироламо Неапольский?.. Вернер фон Штайн пожевал губами и хотел было произнести это имя вслух, но спохватился. Даже здесь, даже наедине с богом, который и без его слов все знал, он не смел произнести свое настоящее имя. А в чем, собственно, вина того францисканца? Что они понимали, тупые и напыщенные, члены капитула монастыря Святой Бригитты, предавшие его суду Наместника Божия! А он жив, стоит на башне с тяжелым моргенштерном, выкованным в подземных мастерских Мариенбурга. Проклят — и жив! Отлучен — и под знаменем с черным крестом поведет свой отряд во славу божию и ордена. Слава тебе, Господи, ныне и присно и во веки веков!

Но были минуты… Голодный, оборванный, пробирался он через Италию и Германию, а впереди него летела грозная слава богохульника и вероотступника. Специальный отряд сопровождал его десять дней, тщательно следя, чтобы ни один христианин не заговорил с ним, не подал ему глоток, воды. Ломоть хлеба от восхода до заката и вода из придорожной канавы полагались ему в дороге. А на ночь отряд располагался вдали от селений. Его связывали и укладывали так, чтобы до проклятого не доставало тепло костра. Но он, фра Джироламо Неапольский, засыпал со смехом. И его не посмели убить, все же устрашились явленной силы Господа, к которой в отчаянии воззвал узник в подземельях замка святого Ангела! И когда секретарь трибунала уже готовился объявить приговор, в содержании которого не было сомнений даже у крыс, швырявших под ногами, из воздуха в полутьме, возник топор. Раскаленный добела, испуская искры, повис он над головами членов Трибунала. Фра Джироламо знал, как под масками побелели лица судей. И даже до него, стоящего на коленях, притянутого к полу чугунной цепью, долетел сухой жар пылающего металла. Только один из членов трибунала, тощий и безжалостный кардинал Спинелли, нашел в себе мужество воззвать к силам света и заклясть дьявольское наваждение. Однако топор не пропал, и ясно стало всем, что не князя Тьмы это знак, а послание свыше.

— Жизнь его — мне! — прозвучало в подземелье печально и прекрасно.

Трибунал не посмел ослушаться приказа, как бы ни сомневались его члены в происхождении знамения. Слишком низко над их головами висел топор! И фра Джироламо смеялся, вспоминая с каким трудом произнес секретарь слово «изгнание» и с какой яростью он посмотрел на поднявшего голову узника.

На исходе десятого дня их путешествия разразилась буря. Командир отряда, суровый и безжалостный вдвойне — и по натуре, и от кочевок в полях и лесах, — приказал привязать изгнанника к придорожному дубу, а сам увел отряд в ближайшее селение. Воистину, это была ночь! Казалось, Господь покарал землю за ее грехи новым потопом. В непрерывном грохоте грома и блеске молний как тростники гнулись дубы, помнящие еще поступь римских легионов. В бессильном порыве тянули они к привязанному узловатые ветки, чтобы вцепиться, растерзать — но не доставали. А он хохотал и, запрокинув голову, пил, пил, пил чистую, сладкую, посланную ему с неба воду! Все демоны ада тучами проносились по небу, и каждая новая вспышка являла миру новую харю врага человеческого, яростную и ужасную. Но не было им дано задержаться хотя бы на миг. Новый порыв господнего ветра гнал их прочь, вдоль дороги, туда, откуда пришел изгнанник. А изгнанник смеялся. Под утро дождь размочил веревки, и бешено бьющийся фра Джироламо растянул их и скинул! Рассвет, мутный и холодный, застал его уже далеко от дороги.

Несколько дней изгнанник пробирался на восток, избегая селений. Он знал, что командир отряда, страшась гнева Церкви Воинствующей, поднимет на ноги округу и приметы его будут знать все от последнего пастуха до владетельного сеньора. У него не было никаких приспособлений для охоты, не было трута и кресала. Колючие заросли изорвали его одежду. Слава богу, в лесах еще были ягоды и орехи, а в ручьях вода. Но в неизреченной милости божьей всему есть предел. И когда, поскользнувшись на мокром камне, фра Джироламо упал и растянул ногу, он взроптал: