Пинбол - Косински Ежи. Страница 32

Он обрадовался, когда прочитал у X.Л.Менкена, самого строгого американского критика, что Шопен был "просто еще одним композитором, слушать которого лучше всего после посещения бутлегера. Его музыка, — писал Менкен, — превосходна для дождливого осеннего вечера, когда в доме тепло и сухо, шейкер полон, а девица немного глуповата".

Но Донну глупой никак не назовешь. Остен вновь и вновь спрашивал себя, чего уж такого волнующего нашла в Шопене толковая американская негритянка из буржуазной семьи. Прониклась ли она, подобно своим предкам в Миссури и Луизиане, музыкой Шопена или обстоятельствами его жизни, некий скрытый смысл которой оказался так важен для нее, но совершенно ускользал, пока во всяком случае, от ее белого любовника.

Поначалу он надеялся, что Донна спасет его от внутреннего одиночества, а также поможет ему избавиться от воспоминаний о единственной женщине, которую он любил по-настоящему, — о Лейле Салем, что когда-то вошла в его жизнь так же неожиданно, как незнакомка из Белого дома, но совершенно другим путем. Пока у Донны не получалось ни того, ни другого.

В тот день, два с половиной года назад, у него не возникало ощущения надвигающейся трагедии, когда он покинул свое маленькое ранчо в пустыне Анза Боррего и направился в сторону Сан-Диего. У него не было никаких особых намерений, кроме как остановиться на день-другой в хорошем отеле и зайти в несколько книжных магазинов. Некоторое время он бесцельно колесил по Сан-Диего. Затем пересек мост Коронадо, любуясь сверху гаванью и тяжелыми силуэтами судов Тихоокеанского флота. Вскоре он оказался на подъезде к отелю "Дель Коронадо", где не был со студенческих лет.

Он оставил свой джип на стоянке и прошелся вокруг отеля, с изумлением рассматривая викторианские излишества: пряничные террасы, балконы и веранды, громоздящиеся друг на друга, крытые гонтом крыши и башенки, величественный вход.

Пройдя через зимний сад и поглазев на Коронный зал, где пировали арабские сановники, он пересек Исторический зал, скользя глазами по фотографиям, изображающим отель в его различных трансформациях на протяжении столетия.

В аркаде он остановился у открытой витрины грампластинок с большим выбором сочинений Годдара, и тут из-за одной из стоек магазина вышла женщина со стопкой дисков в руках. На вид ей было чуть за тридцать, высокая и стройная, в облегающем платье. Он мельком взглянул на нее и уже не мог отвести глаз. Она казалась чрезвычайно изысканной: густые пшеничные локоны, высокий лоб, выступающие скулы, точеный нос. Остен невольно шагнул к ней, и она, приняв его за продавца, протянула ему выбранные диски.

— Могу я отнести это на мой гостиничный счет? — спросила она с едва заметным иностранным акцентом.

— Не сомневаюсь в этом, мадам, — ответил Остен, принимая ношу. Он поймал взгляд ее светло-серых прозрачных глаз, потом взглянул на пластинки: сплошь американский рок, около двух дюжин, в том числе три экземпляра последнего альбома Годдара.

— У вас их три, — сказал он.

— Я знаю, — отозвалась она, не сводя с него глаз. — Разве нельзя? — И она мило улыбнулась.

— Но ведь они одинаковые.

— Я, должно быть, его лучший покупатель, — она показала на абстрактный рисунок рок-певца на обложке. — Я покупаю его записи для всех моих друзей.

— Вот счастливчики, — улыбнулся Остен. — Но почему только Годдар? Я хочу сказать, что есть и другие звезды.

Она задумалась.

— Таких, как он, нет. Первый раз я услышала его при очень необычных обстоятельствах. Это было во время войны в Ливане, по радио миротворцев из Объединенных наций. И я была очарована, даже ничего не зная о нем.

— Никто о нем ничего не знает, — сказал Остен. — Говорят, он сумасшедший, или калека, или…

— Но, видите ли, я открыла его сама, я ведь даже не знала, что он звезда. Его музыка словно что-то распутала во мне, приведя в порядок чувства и наделив чувствами то, в чем не было ничего, кроме порядка. — Говоря это, она пристально смотрела на него. — Мне было совершенно безразлично, что это за человек и как он выглядит. Мне и сейчас безразлично. Трудно объяснить, что я имею в виду. — Она взяла у Остена одну из пластинок и, глядя на безликое изображение Годдара, сказала: — Он подлинен, потому что пробуждает подлинные чувства. Это величайший дар, который способен передать тебе музыкант, — и только великий музыкант на это способен.

И вновь Остен поймал на себе ее взгляд.

— А какая музыка нравится вам?

— Я тоже его люблю, — помедлив, ответил Остен. — И я, как и вы, открыл его сам. В Нью-Йорке я слушал по радио его первую запись. Теперь я знаю все, что он сделал. — Они по-прежнему смотрели друг на друга, и, чтобы удержать ее взгляд, он решил рискнуть: — Я и сам немного играю.

— Правда? Что же вы играете?

— Кое-что из репертуара Годдара, и у меня получается! — Он рассмеялся.

— Вы и поете? — спросила она.

— Немного. — Он уже собрался рассказать ей о дефектах горла, явившихся следствием хирургического вмешательства, — историю, которую рассказывал другим уже годы, — но в последний момент решил промолчать.

Она огляделась по сторонам:

— У вас есть и другие покупатели. Не хочу вас задерживать.

— Я не работаю здесь, — виновато улыбнулся Остен. — Так что это я вас задерживаю.

— О, прошу прощения! Я не хотела… — Она потянулась за пластинками, но Остен, засмеявшись, не выпустил их из рук. — Можно мне хотя бы помочь вам донести их?

— Очень любезно с вашей стороны, — улыбнулась она и протянула руку: — Меня зовут Лейла Салем.

Он пожал ее руку, узкую и прохладную, и в голове его мелькнула мысль, что он впервые касается ее.

— Я — Джеймс Остен. У вас легкий акцент — откуда вы?

— Я родилась в Ливане. Мои родители — сирийцы, — ответила женщина.

— С такими светлыми глазами и белой кожей вас ни за что не примешь за арабку.

— Может быть. — Она помедлила. — Зато моего мужа вы не спутаете ни с кем. Он выглядит как настоящий араб.

Он смутился, а затем почувствовал себя обманутым. В мыслях он уже избавил ее от другого мужчины.

— Вашего мужа?

— Мой муж — посол Ливана в Мексике. В Сан-Диего мы проездом, — объяснила она.

Они молча смотрели друг на друга, и она видела, как смятение на его лице сменяется смирением.

— А вы, вы женаты, мистер Остен?

Он помотал головой.

— Вы профессиональный музыкант? — вежливо спросила женщина, словно пытаясь отвлечь его от ненужных мыслей.

— Во мне вообще нет ничего профессионального, — вздохнул Остен. — Я студент Калифорнийского университета в Девисе.

— Изучаете музыку?

— Литературу. Музыка — просто хобби.

— Я изучала историю искусств, сначала в Ливане, потом в Мадриде. — Она вновь помолчала. — Ахмед, мой муж, экономист. — Он опустил голову. — О чем вы думаете? — спросила она, и голос ее прозвучал почти заговорщицки.

Не поднимая головы, он пробормотал:

— О вас. Я хочу увидеть вас снова.

Она приблизилась так, что бедро ее уперлось в кипу пластинок, которую держал Остен. Недолго поколебавшись, она сказала:

— Завтра мы с мужем на две недели отвезем детей в Розарито-бич, местечко неподалеку от Тихуаны. Затем вернемся в Мехико. — Она запнулась. — Пока мы будем в Розарито, Ахмеда осмотрят врачи в клинике под названием Реджувен-центр.

— Я слышал о них. Они получили разрешение провести медицинские исследования с геровиталом в Калифорнийском университете — инъекции из эмбрионов и новорожденных животных, от которых ожидали омолаживающего эффекта.

Кивнув, она опустила глаза.

— Лечение геровиталом возможно только в Мексике. В Соединенных Штатах он пока не разрешен.

Видя ее замешательство, Остен решил сменить тему разговора:

— Я был в Розарито-бич. Очаровательное место. Где вы там остановитесь?

— В «Шахрезаде». Маленькой вилле прямо у моря.

— А сколько лет вашим детям?

— Сыну одиннадцать, а дочери девять. — Лицо ее осветила улыбка. — Они любят музыку. Вы бы видели, как они отплясывают под Годдара!