Пинбол - Косински Ежи. Страница 40

В отличие от покоренных им американок, страстность в ней сочеталась с нерешительностью, что наводило на мысль об отсутствии опыта. Хотя они не могли открыто отправиться к нему в комнату и закрыть дверь, все же у них была возможность уединиться в отгороженной драпировками от посторонних взглядов части кафе и предаваться любви, растянувшись в шезлонге или опершись на подоконник. Но они этого не делали просто потому, что Лейла, казалось, понятия не имела, как поступают в таких случаях. Такое качество ее характера казалось ему настолько привлекательным, что он отважился заговорить с ней об этом. Залившись краской, она объяснила, что у арабов наказание за недозволенную любовь столь сурово, что полное отсутствие опыта к моменту свадьбы вполне обычно как для мужчин, так и для женщин. Выйдя замуж совсем молодой, она всегда была верной женой Ахмеду.

Еще она объяснила Остену, что, хотя ее родители были христианами, она, оставаясь арабкой и женой араба, до самой смерти связана ирдом, особой женской честью, зависящей от жесткого исламского кодекса отношений мужчины и женщины. В противоположность шарафу, кодексу мужской чести, вполне гибкому, ибо он охватывает различные стороны поведения, ирд столь же безусловен, как девственность, и единственной целью женщины является соблюдение его до самой смерти. Вступив в греховную связь с мужчиной, который не является ее мужем, женщина теряет свой ирд и уже никогда не обретет его вновь. В консервативных кругах, к которым принадлежала семья мужа Лейлы, за утратой чести неизбежно следует наказание. Согласно исламу, так как шараф всех мужчин в семье зависит от подчинения их женщин ирду, потеря чести одной женщиной задевает сразу несколько семей: семью самой женщины, а также семьи ее братьев и мужа. И в таком случае единственной возможностью восстановить фамильную честь остается наказание виновной.

Вот почему телохранители Лейлы стали чуть ли не символом ее взаимоотношений с Остеном. Каждый раз, когда она приходила послушать его игру, они с невозмутимыми лицами сопровождали ее и либо оставались в глубине ресторана, либо за дверями бара, или терпеливо сопровождали Лейлу с Остеном, если те выходили в маленький сад при отеле. Из-за своих телохранителей она никогда не могла ни подняться к нему в комнату, ни сесть в его машину. Ей постоянно приходилось делать вид — перед ними и всеми в отеле, — что дружеские отношения с молодым американцем, играющим на «Паганини», вызваны только лишь впечатлением от его игры да живым интересом к электронной музыке, столь далекой от арабских традиций. С самых первых встреч стало ясно, что перспективы у них нет никакой. Их близость ограничивалась обменом взглядами, поцелуями украдкой за стеной или ширмой, робкими рукопожатиями под столом, торопливыми прикосновениями, легчайшие из которых глубоко волновали обоих.

Дабы успокоить любые возможные подозрения со стороны мужа, Лейла настойчиво звала его и детей послушать игру молодого американца. Их приезд в «Апасионаду» — с гувернантками и охраной в трех лимузинах, сопровождаемых федералами в машинах и на мотоциклах, — вызвал изрядную суматоху среди персонала гостиницы.

Он заметил их из окна своей комнаты и, понимая, что приезд арабов не останется незамеченным для фотографов местных изданий, нацепил темные очки и большую ковбойскую шляпу, прежде чем спуститься в кафе, которое — впервые с начала его выступлений — было заполнено до отказа.

Семейство Салем ожидало, чтобы поприветствовать его. Старше жены лет на двадцать и чуть ниже ростом, посол Ахмед Салем выглядел как бедуин на картинке: черные усы и борода, оливковая кожа, орлиный нос. Когда же Лейла представила их друг другу, Ахмед оказался вполне благовоспитанным джентльменом, получившим оксфордское образование, и разговаривал с Остеном на удивление тепло и радушно. Дети, оба, как и отец, с темными волосами и оливковой кожей, вежливо пожали Остену руку и в дальнейшем демонстрировали наилучшее британское воспитание. Манеры Лейлы также были безукоризненны; ничто не выдавало ни малейшего замешательства или смущения. До начала концерта оставалось еще пятнадцать минут, и Остен пригласил семейство Салем выпить в баре отеля, и хозяин, совершенно потрясенный такими гостями, тут же закрыл бар для других постояльцев. Остен заказал коктейли для взрослых и "Ширли Темпль" [19]для детей, и все расселись; дети молча взирали на своих родителей и Остена.

Зашел разговор о музыке. Ахмед, знавший от Лейлы историю Остена, вежливо расспросил его об "Этюд Классик", а затем коротко поделился своими тревогами относительно быстрой вестернизации музыкальных вкусов арабов, в частности мутаквафин, то есть образованного класса. Лейла улыбнулась и объяснила, что для тренированного арабского уха западная музыка кажется грубой, хотя бы потому, что в ней есть только две тональности — мажорная и минорная, — в то время как в арабской музыке их целых десять, и культурный арабский традиционалист вполне может ощущать западную гармонию как диссонанс. Остен, который благодаря Лейле купил и прослушал изрядное число арабских пластинок, отважился предположить, что причина тому лежит в монофоничности арабской музыки, где мелодия в основном поддерживается либо одним голосом, либо двумя, разделенными октавой, в то время как западная музыка, почти полностью состоящая из струнных секвенций и гармонизированных мелодий, полифонична.

Во время разговора Остен обратил внимание на любовь и уважение, которое питали друг к другу Лейла и Ахмед. Ахмед несколько раз повторил, что не принимает решении, дипломатических или иных, не посоветовавшись с Лейлой, а она ответила, что Ахмед для нее всегда оставался величайшим источником мудрости. Ахмед сказал, что игра Остена произвела на Лейлу огромное впечатление, особенно же его мастерство импровизации. Известно ли ему, спросил Ахмед, что арабы судят о музыканте по его умению импровизировать? Именно так, подтвердила Лейла, и, за исключением Годдара, чьи импровизации часто близки к арабскому идеалу, Остен кажется единственным западным музыкантом из тех, кого она слышала, чья музыкальная восприимчивость соответствует лучшим аналогам в арабском мире.

Слушая и наблюдая ее с мужем и детьми, Остен ощущал себя ужасно виноватым. Что, если считанные мгновения страсти между ними нанесли неисправимый ущерб ирду Лейлы? Что, если музыка, которую он собирается играть, слова, которые собирается спеть, выдадут его любовь к ней? Что, если, слушая его, она сама обнаружит свои чувства, невольно дав понять окружающим, что любит его?

Пора было начинать выступление. Пока публика аплодировала, взгляд Остена, сидящего за «Паганини», был прикован к Ахмеду, который склонился к Лейле и что-то шептал ей на ухо. Остен почувствовал недоброе. Неужели Ахмед догадался о связи жены с другим мужчиной? Вдруг он подозревает, что она уже согрешила против ирдаи, как следствие, лишила его шарафа, что означает потерю самого главного для араба — потерю чувства собственного достоинства?

Ахмед отвернулся от Лейлы, заметил взгляд Остена и помахал ему. На лице его играла улыбка. Была ли это улыбка человека, ощущающего, что теряет чувство собственного достоинства или уже его потерял, и замышляющего месть в соответствии с древним бедуинским законом возмездия?

Остен начал играть и запел. Он видел, что вместе с публикой, хлопавшей с каждой новой песней все яростнее, утратили свое самообладание и дети Лейлы, радостно задвигавшиеся в такт мелодии. Ахмед по-прежнему одобрительно улыбался, а вот Лейла, сознавая, что и она, и муж, и дети находятся под неусыпным взором телохранителей, федералов и клиентов за соседними столами, оставалась безучастной; только ее глаза следили за каждым движением Остена.

Когда он запел первую из мексиканских песен, то увидел, как чуть шевелятся ее губы, повторяя слова, написанные для нее. Ахмед внимательно слушал, глядя прямо перед собой. Что, если он не хуже Лейлы знает эти песни и заметит, что Остен изменил тексты? Что, если — несмотря на то что испанский Ахмеда оставляет желать лучшего — он с первого раза поймет смысл стихов Остена?