Тронка - Гончар Олесь. Страница 14

— Не до нее было, — сверкнула Тоня на всех орехово-карими глазами. — У меня экзамен был.

— Ну как? — поинтересовался отец.

— Можете поздравить. Хоть и жарко было, а сдала!

— Что ж ты сдавала?

— Сочинение, — засмеялась Тоня и добавила многозначительно: — На свободную тему!

— И писала его, видно, азбукой Морзе? — весело заметил брат.

Тоня залилась румянцем.

— Ты угадал.

Матери не нравилось, что они разговаривают намеками да загадками, и, строго взглянув на дочь, она обратилась к сыну:

— Ты ж, сынок, хоть пиши почаще. Да больше описывай про себя. А то и в госпитале лежал, и рука была в гипсе, а мы вон когда узнали… Так и не рассказал толком, что у тебя с рукой.

Летчик молча переглянулся с седоватым своим командиром.

— Ничего страшного, мама. Рука нормальная. Срослась как следует. Видите, пальцы все работают. — Повеселевший, он шевельнул в воздухе пальцами, демонстрируя матери руку. — Рука как рука. Такая, как и до того была. Не длиннее и не короче.

— И взяток не берет, — подбросил один из летчиков.

Все за столом засмеялись, а более всего эти слова пришлись по душе отцу. Он даже плечи расправил от гордости за сына, за его руки, что могут ломаться, но не обесчестят отца, как бывает у других… Ежели у кого бездельники да хапуги подчас вырастают, ресторанные лоботрясы в разрисованных рубашках, то у него сын знает, для чего живет, не даром ест хлеб народный…

— А своему командованию передайте, — нахмурившись, говорит отец, — что мы здесь тоже не трава, не заслонили нам свет овечьи хвосты… Видим, что к чему. И трудимся тоже на совесть. Потому как лучше уж сгореть на работе, чем заржаветь от безделья.

Демид тем временем придвинулся к своему соседу-летчику, молчаливому, белобровому, которого товарищи называют просто Павликом, начал назойливо допытываться, не знает ли он чего-нибудь о теперешней судьбе какого-то генерала Иванищева, с которым он вместе в сорок первом в окружении воевал… Едва ли не с каждым приезжим заводит Демид речь о том своем генерале и удивляется, что никто о нем не слыхал и не знает, хотя генерал был настоящий, не покинул солдат в беде. Не слыхал о нем и Павлик. Слушая Демида, он не сводит глаз с его сынишки, который как заколдованный стоит перед ним, уставившись глазенками в одну точку, а точка та — значок у Павлика на груди, значок в форме маленькой бомбы, что, будто капля, вот-вот сорвется наземь.

— Чего смотришь? — наконец не выдерживает Павлик.

— Скажите, а бомба тяжелая?

— Нелегкая.

— Это у нас мудрец, — замечает Демидиха с лаской в голосе. — Вчера подошел ко мне, в одной руке птенец, а в другой ржавый патрон, еще и пуля торчит в нем… «Скажите, мама, что тяжелее: пуля или голубь?»

— Действительно, вопрос, — чуть улыбнулся Уралов своими бледными губами. — Не сразу и ответишь…

Еще не поднялись из-за стола, как задребезжал в воздухе над самой хатой пропеллер, качнулись крылья, приветствуя товарищество авиаторским приветом: Серобаба прилетел. Уже все видят в кабине голову в шлеме, и черные усы, и белозубую улыбку.

Летчики встали из-за стола, зашумели:

— Можайский прилетел!

— Батя отечественной авиации!

Королек закричал в воздух, указывая Серобабе прямо на стол:

— Садись! Садись!

Для Тони это было сущее кино — смотреть, как Серобаба, посадив неподалеку свой кукурузник, вылезает из кабины, спрыгивает на землю, срывает с головы шлем и вразвалку идет к товарищам, широко улыбаясь, а в обеих руках блестят, как гранаты, бутылки шампанского. Красавец летчик! Весь пышет здоровьем, щеки цветут, как мальвы, а усы пышные, пушистые, что называется, благородные. Такие усы лишь в кино можно увидеть за двадцать копеек.

— Я же говорю: кто не рискует, тот шампанского не пьет! — приободрился Корней, словно бы завороженный Серобабиными бутылками.

— В том-то и дело, что этот как раз не рискует, — засмеялся летчик с монгольскими глазами, а старший, командир, добавил с добродушным превосходством:

— Этот только при солнце летает… Когда «чуден Днепр при тихой погоде».

— А когда черные бури?

— Тогда сидит и не шелохнется…

Отдав кому-то из женщин бутылки, Серобаба пошел обнимать летчиков: все они, оказывается, его знакомые да приятели по прежней службе.

— Цыплят возишь? — спросил Серобабу Королек, когда снова сели за стол.

— Не только, — возразил Серобаба, бесцеремонно накладывая себе в тарелку яичницу с салом. — Разный бывает груз. И цыплят из инкубатора, и сперму в термосах из лаборатории, а то еще бабу какую-нибудь с заворотом кишок к хирургу. На носилки ее и в кассету под крыло, пускай там накричится вволю… А чаще всего, братцы, с гербицидами имею дело. Вы же тут все невежды, откуда вам знать, что такое гербицид? А гербицид — это, братцы, такой препарат, которым бывший военный летчик Серобаба ведет химическую прополку полей. Беда только, что гербицидов этих покамест больше нет, чем есть.

— Вы же и почту возите, — подсказала Тоня.

— Что почту! Я первую клубнику вожу! Я даже горох опыляю, и по виноградникам химикатом сыпануть — это тоже мое амплуа. Вы не забывайте, что перед вами человек широчайшего трудового профиля, летчик-универсал, — продолжал он, завладев беседой. Выстрелив из бутылки пробкой, поналивал всем кипящей пены с такой уверенностью, что даже летчики не решились отказаться. — Ну, поживем! Полетаем! За тебя, Уралов! За здоровье твоей дочки, — поднял стакан Серобаба. — У него ж там такая степнячка растет…

Уралов снова расцвел при упоминании о дочурке, а Серобаба стал аппетитно закусывать, приглашая и летчиков тоже:

— Это вам не спецконсервы, которые сто лет на складе лежали, а потом их бортовику дают…

— Да ты, вижу, полностью здесь акклиматизировался, — промолвил старший из летчиков.

— А что же теряться? — глянул на него Серобаба большими, как у вола, чистыми глазами. — Бывшему истребителю теряться не к лицу. Да и чем у нас плохо? Тут ежели жара, так уж жара! Ежели ветер, так уж ветер! Раздолье, простор, где хочешь, там и садись. И люди в степях — где еще встретишь людей такой широкой натуры! Где красавицы такие, как наши? Вишь, какая мулатка! — взглянул он на Тоню, и девушка вспыхнула. — Усы мои, вижу, тебе нравятся, — провел Серобаба рукой по своим пушистым усам. — Нравятся, да?

— Да…

— Только мала ты еще для этих усов, — сменив тон, строго бросил он девушке, и она зарделась еще больше.

А Серобаба уже говорил летчикам:

— Сначала, когда отчислили, ох, как кисло было, братцы, вашему Серобабе! Ну, как это гордый реактивный летчик-истребитель да станет истребителем комаров? Приехал домой, места не нахожу. Мама, правда, радуется, на седьмом небе старушка!

— Да как же и не радоваться ей, — тихо заметила Петрова мать.

— А мне, чувствую, без крыльев жизни нет, — вел Серобаба дальше. — Иду на аэродром, на ближайший аэродромишко, где отряд эс-ха авиации базируется. Тихо, все в разлете, лишь кое-где самолеты, как цикады, дремлют по степи да под кустами пассажиры клюют носом на котомках. Наш пассажир, знаете, непривередливый, берет с собой торбу с харчами. Туман? Нелетная погода? Он и побрел к автобусу… Сначала гоняли меня по наземным работам. Глянешь, как самолет взмоет в воздух, и здесь вот засосет-заноет… Потом курсы по переподготовке таких гавриков, как я. Были среди нас и майоры и капитаны — все переучивались на гражданский манер… Представляете, реактивнику, скоростнику на полотняном АН-2 очутиться! Полное с моей стороны презрение. Однако потом, как присмотрелся… Да ведь он трудяга! Да на нем ведь полетать утром над полем — одно наслаждение! Цыплят возить? Ну и что же? Да здравствует цыпленок, утенок и индюшонок — вот мой девиз.

— Что ни говори, а трудно в тебе узнать бывшего военного летчика, — заметил подтянутый, подобранный Королек.

— Ну, ты не думай, что Серобаба стал здесь каким-нибудь баптистом, — быстро отреагировал Серобаба. — Он ценит и твое дело, но и в свою кашу плюнуть не даст. Ежели хочешь знать, здесь летчик тоже должен быть не шаляй-валяй, а классный! Тут у тебя ни штурмана, ни радиста, сам за всех — и швец и жнец. Зато уж тренируешь глаз в ориентации, налегаешь на технику пилотирования, на дядьку не надеешься — только на себя. Это тебе не просто слетал, отбомбился, попал не попал, и возвращайся назад… Мы тоже бомбим, но не по пустому месту, не по макетам, а по живым врагам — по осоту, сурепке, по гусенице, по плодожорке!