Кондотьер (СИ) - Мах Макс. Страница 25
— А откуда вы это знаете? — насторожилась Натали, не верившая в такого рода совпадения.
— Да, забавный случай! — улыбнулся архивариус, обнажив в улыбке крупные прокуренные до коричневатой желтизны зубы. — Я и то удивился. Приходит девушка и ни с того, ни с сего начинает о Шершневых расспрашивать! А дело простое. Я сам родом из Смоленской губернии. Из-под Ельни. Наше родовое сельцо — ну, не наше, как вы понимаете, а бывшее когда-то в собственности моей семьи — называется Хотиево. А соседнее, как раз и есть Шершнево. Так я по юности лет все фамилии соседские назубок знал, с родословными и прочим всем. Оттого позже и поехал в Петроград учиться в университет. Влюблен был, знаете ли, в Клио до безумия! Такая история! А вас, смею спросить, милостивая государыня, отчего Шершневы заинтересовали и почему вы решили, что кто-то из них мог служить в полку аж в тридцать шестом году?
— А давайте, я вам потом объясню, — ответно улыбнулась Натали. — Вы просто посмотрите списочный состав офицеров за 1936 год, вдруг там все-таки найдется какой-нибудь Шершнев!
— Заглянуть? Ну, не велик труд, — старик встал со стула и прошел в глубину кабинета к книжным полкам. — Тэкс-тэкс, одна тысяча девятьсот тридцать шестой… — он извлек с полки толстый том, на корешке которого золотом было вытеснено «1930–1940», и, раскрыв книгу ближе к концу, стал перелистывать страницы. — Шаганов… Шевардин… Шенкварт… Ш… Шершнев! Что за притча!
Он быстро вернулся к столу и положил перед Натали раскрытую книгу.
— Вот! А как такое возможно, я даже и сказать не могу. Шершнев Генрих Романович!
«Шершнев Генрих Романович, 1910… - прочла Натали. — Принят в полк… Производство… Внеочередное производство… Ранение… Орден… Ранение… Внеочередное производство…»
— Семь орденов и три ранения, — с уважением произнес старик, заглядывавший в книгу через плечо Натали. — Два внеочередных производства… Да, он, сударыня, форменный герой! Но Шершнев?!
— А откуда он взялся с таким званием, как думаете? — спросила Натали, вспомнив слова Свирского.
— Ну, это-то как раз просто! — отмахнулся архивариус. — Вот смотрите, принят на службу в тысяча девятьсот двадцать восьмом, то есть восемнадцати лет отроду. И сразу в звании прапорщика, а не сержанта, как если бы после гимназии. Остается один вариант — Пажеский корпус.
— Так он, думаете, из пажей?
— А тут и думать не о чем! Другое непонятно, откуда там вдруг оказаться Шершневу, если они уже почти век как… Хотя…
— Что? — насторожилась Натали.
— Возможен такой вариант. Имение ведь кому-то все равно досталось. Фамилия пресеклась, а недвижимость, права собственности перешли к другому лицу.
— И что это значит?
— Ну, если некто не может или не хочет служить под своей настоящей фамилией… Помните Атоса, Портоса и Арамиса? В русской армии, конечно, под кличками такого рода служить не пристало, но по высочайшему дозволению часто служили под фамилиями матерей, дедов и бабок, или именовались по принадлежащему семье поместью.
— Выходит, он не Шершнев.
— Так получается.
— А как узнать, кому принадлежало это имение в двадцатые-тридцатые годы?
— Думаю, следует обратиться в земельное управление в Новогрудке… Или поехать в Смоленск…
— Ладно, — согласилась с очевидным Натали. — Тогда хоть объясните, как он мог попасть в Генштаб, не имея соответствующего образования?
— Ну, это-то просто! В гвардейских полках курс Академии можно было проходить без отрыва от службы. Тем более, в Петрограде, где Академия испокон века и располагается. А экзамены сдавали экстерном с очередным выпуском. Эта практика и до сих пор существует, так что ничего необычного…
Под утро приснился сон. Памятный, но давний, много лет не возвращавшийся и не тревоживший покой. И вот опять. Снова те же дурные подробности и невероятный реализм в ощущениях.
Зима, плац, батальоны в строю. Облачка пара колышутся над головами солдат, поднимаются перед лицами, стирая черты, уравнивая, окончательно превращая строй в безликую, бездушную, но хорошо организованную массу…
— Слууууушааймоюкаааманду! — голос генерала Ишеева взвивается к низкому небу, гулко отражается от краснокирпичных стен. — Раавняааайсь! Смиирна!
Копыта княжеского коня бьют в брусчатку плаца, генерал тяжело поворачивается, привстав на стременах и обозревая строй.
И сразу же начинают бить барабаны.
«Чертовы барабаны…»
Барабанная дробь, воронье карканье, мелкий редкий снег, срывающийся с низкого серого неба, словно бы выплавленного из скверного чугуна, и комендантский взвод, печатая шаг, приближается откуда-то справа. Сжимает горло, будто в предчувствии петли, и Генрих ощущает, как холодный — с запахом мороза и студеного моря — воздух режет мелкими острыми льдинками горло и легкие.
«Это жизнь, — вдруг понимает он. — И это то, что они собираются у меня отнять!»
Перед глазами проходит все действо по порядку. Зачитывание приговора, срывание погон и орденов, ломание шпаги, гнусный спектакль с расстрелом, остановленным в последнее мгновение отмашкой генерал-адъютанта Засекина, кандалы…
— Покайтесь, Генрих Романович! — предлагает Засекин. — Государь проявил милость, а вам, сударь, стоило бы проявить благоразумие. Не тогда, так сейчас!
— Передайте, что он зря оставил меня в живых…
А потом, как и всегда в этом сне, шум, громкие невнятные голоса, и кровавый туман, застилающий взгляд…
Сон этот обычно ни к чему хорошему не приводил — проверено практикой. Дела шли неважно, и настроения что-то менять, не было, хоть убей. Возможно, правда, что причина крылась не в самих делах, а именно в состоянии души, которое и провоцировало все остальное, но, как говорят в России, что в лоб, что по лбу, особой разницы нет.
Расставшись с Натальей, Генрих первым делом оторвался от всех приставленных к нему хвостов, вернее парни Людвига отсекли наружное наблюдение, не сильно заботясь о том, чьи это были топтуны и зачем, и вывели командира к старенькому, ушедшему в топкую землю едва ли не до середины окон, неприметному трактиру на Солдатской улице в Гавани. Там Генрих провел следующие два с половиной часа утреннего времени, подгадав так, чтобы успеть на такси на Боровую улицу ровно в полдень. Но до встречи с Карварским и Натали было еще далеко, и Генрих заказал яичницу по-малоросски с жареным салом, помидорами, луком и сладким перцем.
Он вышел из квартиры на Малом проспекте, толком не позавтракав, если только чашка крепкого чая и пятьдесят граммов коньяка с папиросой не заменяют полноценный завтрак. Жизненный опыт подсказывал, что не заменяют, и даже более того, пустой желудок легко провоцирует депрессию, тогда как полный — склоняет к благодушию.
«И ко сну клонит, но спать мне нынче недосуг!»
— Итак! — Генрих взялся за яичницу и посмотрел на Людвига, устроившегося напротив с точно такой же порцией. — Приступай, но не торопись. Говорят, все дело в тщательно прожеванной пище!
— Это точно, — согласился Людвиг. Он неторопливо намазал масло на ломоть белого пшеничного хлеба, положил сверху кусок ветчины и, поколебавшись мгновение, добавил пластинку жирного швейцарского сыра. — Совершенно не успеваю нормально поесть, командир. Все какой-то, прости господи, перекус: пирожки да вариации на тему. С чего начнем?
— А какие есть предложения?
— Пункт первый: инцидент на Крюковом канале, — начал перечислять Людвиг, одновременно, приступая к еде. Одно другому, в его случае, отнюдь не мешало. — Пункт второй: баронесса, ну это как бы взаимосвязанные дела, но вот вопрос об Ольге Федоровне Берг я бы предложил вывести в отдельное производство.
— Хорошо, — согласился Генрих, — пусть флотская контрразведка будет у нас третьим пунктом программы. Дальше!
— Карварский и Варламов.
— Как один пункта или два разных?
— Я бы их объединил в производстве, и по логике вещей, да и с практической точки зрения.