Русология (СИ) - Оболенский Игорь Викторович. Страница 4

- Феликс, денег бы, - попросил я. - Рубликов триста.

- Да без вопросоу! - Вынув бумажник из крокодиловой ко-жи ('стоимость триста доллароу!'), он взглянул на потёртый, мятый мой вид. - Дошёл ты... Ну, как я шведов-то? Повышение на пять тысяч! Dear мой, помнишь бар, 'Bishop's finger'? Прямо сегоднячко в честь события...

- Не могу, - извинялся я, пряча деньги. - С сыном в деревню...

- Сколько лет?

Спрос досужий, как и обычно. Я сказал: 'Пятый', - может быть, в сотый раз. Он спросил, как 'вообще' дела, набирая вновь номер и извиняясь, что, мол, нужда звонить, и вопил абоненту, гладя Калерия. Я простился с ним. В мире сём я был лишний и отторгал сей мир эмиграцией.

Я сходил после в 'Хлебный' взять сыну булочку. Мудрецы осудили бы вред муки с разрыхлителем, эмульгатором и отдушкой, варенной в сахаре, испечённой в трёхстах с лишним градусах в маргаринах, что распадаются на индолы-скатолы. Но я купил её. Мы давно в первородном грехе. Мы в vitium originis.

Я сообщил, как двигались в пробках, что он ест вредное.

- Почему?

- Потому что давно вместо хмелевых стали пользовать термофильные дрожжи; вред микрофлоре, так как в кишечнике квадрильоны бактерий...

- Деньги достал, пап?

Я глянул в зеркало: сзади ел булку мальчик.

- Неинтересно?

- Не-а, - трещал он. - Лучше про деньги. Все про хлеб мало, только про деньги. Я звонил бабушке, что игрушечный динозавр стóит - как её пенсия! И вы с мамой про деньги, не про бактерии. Разговаривали, я слышал, ты сказал, что займёшь их, чтобы нам съездить, а пока ездим, мама добудет. Деньги нужней.

Я понял, что я не стану, как Авраам из Библии (патриарх то бишь) важной личностью, респектабельным VIP-ом, базисом рода. Это во-первых. Кто я? Шваль, шушера, лузер, лавочник, слаб себя кормить, а не то что ещё кого. Школу кончил отлично, в ВУЗе позвали, помню, на кафедру, в НИИ к докторской приступал. Толк? Всё обвалилось, всё пошло прахом. Бездарь, кулёма, лох, неумеха... А во-вторых и в-десятых и окончательно - мне конец, если я, год болея, вижу жизнь, словно вещь вовне, словно мы разлучаемся.

- Деньги есть, - объявил я, съехав на МКАД. - Немного. Так, рублей триста.

- Столько, пап, динозаврик стоил! Что тут поделаешь, надо ехать... Ох, дети учатся или ходят в детсадики, а я езжу. Что тут не поделаешь? - лицемерил он.

МКАД была смертоносной: узкой, разбитой, с ямами между встречек, в язвах заторов. Мчащие хапать, грабить, паскудить (и побыстрее, чтоб себя сделать в новой формации), люди мёрли от стрессов в долгих стояниях, ссорились, убивали друг друга и расшибались. Вспыхнул раз бензовоз на спуске, я проскочил-таки перед взрывом. Лопалась камера - и в грязи, под дождём, ветром, снегом, с шансом быть сбитым, я заменял её. МКАД была точно дантов круг зла и агония с эмуляцией в нечто с ником 'Россия'.

О, неспроста всё!

Вдруг пробил час и явлено: 'Возжелал Я запнуть сей мир и сгубить людей'?

Чур, Москва, ясли мерзостей, нянька зомби, монстр пожирающий, тварь стяжания! Да останешься в своей МКАД, как в зоне!

Нас ждал Кадольск - из пасынков, подражающих мачехе. В этом городе ста заводов, впавших в коллапсы и ставших складом импортной дряни, жили отец мой, мать и мой брат (больной); жили с самой отставки отца со службы. Мы к ним поехали, чтоб наутро и трогаться, благо, цель и их дом - на одной прямой.

'Нива' прянула в воле ровных, даже неистовых скоростей своих после жёванно-дёрганных и ходульных ритмов столицы. Мы неслись вдоль сверкания подмосковных полей в снегах. Магистраль ('М-2') холодна пока для курортников, чтоб мчать в Сочи (в Крым), и для дачников. Оттого чаще мы обгоняли: фуры, автобусы и водил из 'подснежников'. Я топил педаль, чувствуя, как отзывчив старенький транспорт. Скорость под сто почти; 'ниве' хватит... Но вдруг последовали рывки, мощь спала, и не на пятой, а на четвёртой... вскоре на первой рыкавшей скорости я дополз до обочины, вылез и, разглядев вдали съезд в Кадольск (первый съезд, их всего было три), отвалил капот. За спиной пёрли фуры, брызгая грязью с долгими рёвами. Наконец они стихли. Вновь возник шелест трав в полях, карк далёких ворон, скрип рощи... Я протёр жгут к свечам, изучать стал контакты... Разом надвинулась тень - джип, чёрный, с рингтульным тюнингом, 'шевроле'. Приспустилось стекло под сип:

- Малый, слышь? Где ловчее на Чапово, чтоб скорей? Нам туда.

'Малым' бросился стриженый, белобрысый, в белой рубашке, алый, словно придушенный, апоплектик, тип лет под сорок, с мутными глазками под белёсою бровью. Он был без шеи, с голосом сиплым... 'Малый' - обидно. Но мы на трассе; здесь в цене помощь действием: объяснить маршрут, буксирнуть, одолжить домкрат, топливо. Апоплектик, выдавший 'малый', может быть очень славный, лишь невоспитанный; да и звать меня по латыни именно 'Малый'. И я ответил: нужный съезд третий, где указатели на Клементьево и ш. Крымское, по какому в Кадольск и в Чапово.

Он взглянул на шофёра - на того самого, видел я, гостя Марки, в бежевом галстуке эмиссара-громилы некого 'босса', и джип рванул вперёд, унося белый знак, особенный: шесть-шесть-шесть, - числа зверя, то ли иное что: 'з 666 нн'. Он спросил, значит, Чапово, где у Марки завод. Консенсус? Договорились? Едут принять объект? Вдруг спросивший - тот самый босс 'Николай Николаич'?

'Малый...' - он обратился? Я не старик ещё, размышлял я, трогая с места, но и не 'малый'. Он так - по глупости, сам моложе меня, новорусскому навыку фанфаронов на джипах всех считать сором. Кстати, в провинции, куда едем, в правиле 'малый'. О, я там к 'малому' не за день привык, усмотрев цель задеть меня! Апоплектик, в конце концов, мог быть в прошлом туляк.

Я ехал; и было жарко, как и всегда в закупоренной, с печкой, 'ниве', движущей к югу. Но от просторов в яркости света я успокоился, будто выступил из поношенной кожи в новую, из червя в хризалиду - выступил и поплыл, восклицал поэт, в 'хоры стройные'!

В бок мне вмазала боль с темнотой в глазах. Тормозя, я отдался смятению враз со слабостью - симптоматике цепкой хвори. Всё расплывалось, вздыбивши ужас в склизких туманах, где бродил Авраам, князь веры, стыли рацеи, гнил детский образ... Боже!

Я стал терзаться, думая, для чего я жил, если мир, куда кану, страшен: там кости, страхи, прах и укоры. Я хочу - в рай; раскаяться у врат рая. Хочется истины, что простит грехи... Впрочем, я не убил пока и гадаю: что мне привиделся детский труп? Зачем он?

- Пап, - сын толкнул меня. - Будешь плакать, да?

Я соврал, что не плачу, но отдыхаю и что до бабушки близко... Вновь 'нива' смолкла. Вновь я, открыв капот, обозрел весь блок: фильтр, насос, поплавковую камеру. Устранив сбой, плюхнулся вновь за руль, когда тот же 'шестёрочный' джип наплыл. Апоплектик без шеи, с сросшимися белёсыми бровками, просипел:

- ...отверзохали б за такие советы!

И он умчал.

Разгневанный, я рванул вслед, вспомнивши карабин, что в скарбе. Я, ни живой ни мёртвый, хворый, ослабший, жаждущий истин, я распалился вдруг, отчего я не в 'вольво', не в 'BMW', не в 'мерсе', не в 'мазерати', чтобы, догнавши, вбить в него пулю. Хам и ничтожество!! Он ошибся дорогой, я же виновен стал?!

Мерзость вышла бы, догони я их... Но квашнинство, впавшее в мозг, взрыв попранного, мельчавшего каждодневно достоинства и гордыня быстро поникли. Взяв седативных пару таблеток и проглотив их, я щёлкнул радио; там 'Беременны временно'... Нет, стоп! Музыка мне преддверие. Не слова - речь Бога. Музыка, упредившая смысл, - речь Бога; в ней ритм истины. То, что сброд портит музыку, чтоб излить себя и к наживе, это опасно. Я весь в предчувствии, что, случись ещё в музыке муть поднять, - смерть нам. Сгинут пусть дискурсы и науки, веры исчезнут - ею спасёмся. Лучше треск трактора с крошевным дребезжанием, с хрипотой карбюратора, с громким треском глушителя, чем попса. Райский змий на словах налгал, а в попсе сама жизнь лжёт именно чем нельзя лгать - сущностью. Мы и так смотрим, слышим не жизнь. Мы отторгли жизнь. Жизнь чужда нам в той степени, что нам страшно общаться с ней. Нам она, жизнь, во вред, мы к ней входим в скафандрах; мы ей враги впредь - иноприродные. Мы глотаем наркотики, чтоб забыть её и избыть. Наркоманом ab ovo был Авраам, кой решил жить по-своему. Кто искал героин и опиум, а вот он искал Бога как щит от жизни. Бог его бзиком стал и наркотиком. 'Покажусь живым', - вдруг решил Господь навязать Себя. Выбор пал не на грозного фараона, не на мыслителя Древней Греции, но на отпрыска Фарры, на скотовода. 'Ты - вождь народам, ибо Я Бог твой', - рек Господь. И Аврам удивлялся, что, отодвинув мир и всё бросив, кроме, конечно, сиклей с рабами, - он не исчез отнюдь, но живёт при содействии не харранского либо урского и иных богов, но могучего Бога личного...