Тысяча незабываемых поцелуев (ЛП) - Коул Тилли. Страница 28

— Что чувствовать? — спросил я.

— Это, — сказала она и поднесла мою руку к своей груди. Прямо над сердцем. Оно билось быстро. Я замер, чувствуя, как что-то в моей собственной груди вернулось к жизни, и она сказала: — Я не думала, что снова почувствую себя цельной. — Слеза скатилась с ее глаза и на мою руку. — Я не думала, что верну себе половинку своего сердца, прежде чем я... — Она затихла, но мы оба знали, что она имела в виду. Ее улыбка увяла, а ее взгляд сверлил мой. — Поппи и Рун. Две половинки одного целого. Наконец воссоединились. Когда это важнее всего.

— Поппи... — сказал я, но не мог отразить укол боли, который надломил все внутри меня.

Поппи моргнула, затем снова моргнула, пока ее слезы не высохли. Она уставилась на меня, наклонив голову набок, как будто изучала сложный пазл.

— Поппи, — сказал я, мой голос был хриплым и грубым. — Позволь мне остаться ненадолго. Я не могу... не могу... я не знаю, что делать...

Теплая ладонь Поппи нежно легла на мою щеку.

— Ничего не поделать, Рун. Ничего не поделать, остается только выдержать шторм.

Мои слова застряли в горле, и я закрыл глаза. Когда открыл их снова, Поппи наблюдала за мной.

— Я не боюсь, — сказала она уверенно, и я мог видеть, что она это и имела в виду. На сто процентов. Моя Поппи. Такая маленькая, но полна смелости и света.

Я никогда не был так горд, что люблю ее, чем в этот момент.

Мое внимание перешло на ее кровать — кровать, которая была больше, чем два года назад. Она казалась такой маленькой на большом матрасе. Когда она сидела в середине, то казалась маленькой девочкой.

Очевидно увидев мой взгляд на кровать, Поппи заерзала назад. Я мог видеть крайнюю настороженность в ее взгляде, и не мог винить ее в этом. Я был не тем парнем, с которым она попрощалась два года назад. Я изменился.

И не был уверен, что снова смогу быть ее Руном.

Поппи сглотнула, и после колебания на мгновение, похлопала по матрасу рядом с собой. Мое сердце забилось быстрее. Она позволила мне остаться. После всего. После всего, что я сделал, с тех пор как вернулся, она позволила мне остаться.

Когда я пытался подняться, мои ноги подкашивались. Слезы покрывали мои щеки, мое горло саднило, сюрреалистическое откровение о болезни Поппи... все это оставило онемение в моем теле. Каждый сантиметр меня был разрушен, заплатан с помощью пластыря — пластыря над открытыми ранами.

Временный.

Бесполезный.

Никуда не годный.

Я снял ботинки, затем забрался на кровать. Поппи поерзала и легла на свою сторону кровати, и я неловко лег на свою. В таком знакомом для нас обоих движении, мы легли на бок, лицом друг к другу.

Но это не было так хорошо знакомо, как раньше. Поппи изменилась. Я изменился. Все изменилось.

И я не знал, как это исправить.

В тишине проходила минута за минутой. Казалось, Поппи доставляло удовольствие наблюдать за мной. Но у меня был один вопрос. Один вопрос, который я хотел задать ей, когда мы перестали общаться. Эта мысль зарылась внутри меня, превращаясь в темную от желания получить ответ. Единственная мысль, от которой мне было плохо. Единственный вопрос, у которого до сих пор была возможность разорвать меня на части. Даже сейчас, когда мой мир не мог быть разрушен еще больше.

— Спроси меня, — сказала Поппи внезапно, ее голос оставался низким, чтобы не разбудить родителей. Должно быть, удивление отразилось на моем лице, потому что она пожала плечами, выглядя так чертовски мило.

— Я могу не знать мальчика, которым ты являешься сейчас, но я узнаю то выражение лица. То самое, что порождает вопрос.

Я провел пальцами по простыне между нами, мое внимание было сосредоточено на этом действии.

— Ты знаешь меня, — прошептал я в ответ, желая поверить в это больше, чем во что-либо. Потому что Поппи была единственной, кто на самом деле знала настоящего меня. Даже сейчас, погребенного под всей этой яростью и злостью, после расстояния в два года тишины, она до сих пор знала мое сердце.

Пальцы Поппи переместились ближе к моим на нейтральной территории между нами. Нейтральная зона разделяла наши тела. Когда я наблюдал за нашими руками, которые тянулись друг к другу, но не дотягивались, я был охвачен необходимостью взять фотоаппарат, это была потребность, которую я не испытывал долгое время.

Я хотел поймать этот момент.

Хотел эту фотографию. Я хотел удержать этот момент навсегда.

— Думаю, я догадываюсь о твоем вопросе, — сказала Поппи, вытягивая меня из моих мыслей. Ее щеки покраснели, розовый цвет распространился по ее коже. — Я буду честной, с твоего приезда, я не узнаю многого. Но бывают случаи проблеска мальчика, которого я любила. Достаточно, чтобы воодушевить надежду, что он все еще спрятан где-то под поверхностью. — На ее лице была решительность. — Думаю, больше всего я хочу увидеть, как он пробивается через то, что скрывает его. Думаю, что увидеть его снова — мое самое заветное желание, прежде чем я уйду.

Я отвернул голову, не желая слушать ее разговоры о том, что она уйдет, о разочаровании, которым я стал, о том факте, что время истекает. Затем, как акт мужества, ее рука сократила расстояние между нами, и ее кончики пальцев коснулись моих. Я снова повернул к ней голову. Мои пальцы охотно принимали ее прикосновения. Поппи провела кончиками пальцев по моей ладони, прослеживая линии.

Намек на улыбку показался на ее губах. Мой желудок ухнул вниз, когда я задумался, сколько еще раз увижу эту улыбку. Не понимая, откуда у нее сила улыбаться.

Затем, медленно отступая туда, где лежала до этого, рука Поппи замерла. Она посмотрела на меня, терпеливо ожидая вопроса, который я все еще не задал.

Чувствуя, что мое сердце ускорило темп от тревоги, я спросил:

— Эта тишина... она была только из-за... твоей болезни, или из-за... потому что... — Изображения нашей последней ночи мелькали в моей голове. То как я лежу сверху нее, наши рты, прижатые в медленном, нежном поцелуе, то, как Поппи говорит мне, что готова. Как мы теряем одежду, я смотрю на ее лицо, когда толкаюсь вперед, и после этого она лежит в моих объятиях. Я засыпаю возле нее, нет ничего недосказанного между нами.

— Что? — спросила Поппи, широко распахнув глаза.

Быстро вздохнув, я пробормотал:

— Это было из-за того, что я слишком надавил на тебя? Я заставил тебя? Вынудил? — я собрался с силами и спросил: — Ты сожалела об этом?

Поппи напряглась, ее глаза заблестели. Я задумался на мгновение, расплачется ли она, признавшись, что то, чего я боялся два года, было правдой. Что я причинил ей боль. Она доверилась мне, а я сделал ей больно.

Вместо этого Поппи поднялась с кровати и опустилась на колени. Я услышал, что она вытаскивает что-то из-под кровати. Когда Поппи поднялась на ноги, в ее руке была знакомая стеклянная банка. Стеклянная банка, наполненная тысячью бумажных розовых сердечек.

Тысяча незабываемых поцелуев.

Поппи осторожно села на колени на кровати, и наклонила банку в сторону лампы на тумбочке, открыла крышку и начала поиск. Когда ее рука рыскала среди бумажных сердец, я рассматривал те, что прижимались к стеклу с моей стороны. Большинство были пустыми. Банка была пыльной — знак, что ее не открывали долгое время.

Смесь печали и надежды перемешалась внутри меня.

Надежды, что ни один парень не касался ее губ.

Печаль, что величайшее приключение ее жизни заканчивалось. Больше никаких поцелуев.

Затем эта печаль вырезала отверстие прямо во мне.

Месяцы. У нее остались только месяцы, не вся жизнь, чтобы заполнить банку. Она никогда не напишет записку на сердце в день своей свадьбы, как всегда хотела. Она никогда не станет бабушкой, читая эти поцелуи своим внукам. Она даже не вырастет из подростка.

— Рун? — спросила Поппи, когда слезы покатились по моим щекам. Я вытер их тыльной стороной своей ладони. Я не решался встретиться взглядом с Поппи. Я не хотел, чтобы она грустила. Вместо этого, когда поднял голову, я увидел, что на лице Поппи было понимание, которое быстро сменилось робостью.