След облака - Притула Дмитрий. Страница 6

Все ли Волков сделал? Да, он сделал все. И он постарался успокоиться. И вытянулся в кресле, подремал. Спокойное дежурство. Оно выпадает редко. Хотел почитать книгу, но раздумал и включил радио.

Пробило двенадцать. Скоро новое утро.

Вдруг дверь распахнулась. На пороге стояла постовая сестра Нина. Лицо у нее было испуганное, глаза метались.

— Больной умер! — крикнула она.

Волков вскочил, бросился за ней.

— Где?

— Пятая палата.

— Кто?

— Карелин.

— Кто?! — замер Волков.

Этого не может быть. Этого просто не может быть.

— Карелин, — сказала Нина. — Выбежал больной, кричит: «Умер!» Я побежала — да.

— Сердечные! — крикнул на бегу Волков. — Адреналин в сердце. Кислород. Быстро!

Карелин был мертв. Синее заостренное лицо. Липкий холодный пот. Сердце молчит — оно мертво.

— Мезатон, кордиамин внутривенно! — торопливо сказал Волков Нине.

— Сделала, — сказала она, выпрямляясь.

Пусто в груди. Сердце молчит. Это невозможно.

— Иглу! Адреналин в сердце!

Ввел. Это двадцать секунд. Лег ухом на грудь Карелина. Пусто. Молчит сердце.

— В реанимационную! — сказал отрывисто. — Анестезиолога.

И начал массаж сердца. С силой нажал на грудную клетку Карелина. И отпустил. Нажал и отпустил. Еще раз. Еще раз. Реанимационная была напротив. Распахнули двери палаты.

— Давайте! — хрипло, одышечно сказал Волков. Сам продолжал делать массаж.

Кровать выкатили в реанимационную. Еще раз нажать на сердце. И еще. Устал. На мгновение передохнул. Вытер рукавом халата пот со лба. Руки онемели. Еще, еще, еще.

Тихо все. Сердце молчит.

— Дефибриллятор! — сказал Волков сестре.

И включили аппарат. Он даст сердцу мощный электрический разряд в шесть — семь тысяч вольт. Другого выхода нет.

Подвел электроды под левую лопатку и нижний край грудины Карелина.

Посмотрел на сестру. Она нажала кнопку. Тело Карелина судорожно дернулось. Потом сразу обмякло. Снова умерло. На ленте электрокардиографа была видна прямая черта. Нет сокращений сердца — оно мертво.

Прибежал анестезиолог. Он тяжело дышал.

— Вот! — сказал Волков. — Остановка сердца. Все!

Анестезиолог перевел Карелина на управляемое дыхание. Теперь за него дышала машина.

Еще разряд. Снова судорога взорвала сердце Карелина. Сердце молчит.

Еще разряд. На электрокардиографе прямая линия.

Еще разряд. Сердце мертво.

Что же — можно успокоиться. Большего сделать нельзя. Можно успокоиться. Не все в человеческих силах.

Еще разряд. Судорога. И вдруг прямая линия сломалась — появилось одиночное сокращение. Оно очень слабое, еле заметное, но все-таки это сокращение сердца.

Разряд. Еще одиночное сокращение. И еще одно. И уже энергичное сокращение. Сердце оживает.

— Есть, — сдержанно сказал Волков.

Все переглянулись. С лиц начала сходить каменность ожидания.

— Быстро! — сказал Волков. — Снова сердечные. Капельницу!

Сестра долго не могла найти вену. Нужно срочно вену рассекать. Но все-таки попала. Это же чудо, а не сестра Нина. Волков благодарно кивнул ей головой.

Тоны сердца стали более частыми и ровными.

Вдруг лицо Карелина начало оживать — сходила с него синева. Карелин начал розоветь, просох липкий смертный пот. Это было уже лицо живого человека.

Через десять минут после первого сердцебиения Карелин начал дышать самостоятельно.

Отключили аппарат искусственного дыхания.

Теперь все пойдет привычным порядком. Это уже живой человек. А с живыми людьми Волков знает, как себя вести.

Он не отходил от Карелина всю ночь. Считал пульс, измерял давление крови, слушал легкие.

Очень хотелось курить. Но отходить боялся. Отошел только утром и только тогда, когда понял, что в ближайшие десять минут неприятностей не будет — ровные пульс и давление крови, в легких нет хрипов.

Прошел в ординаторскую, встал у окна. Началось новое зябкое утро. Солнце еще не взошло, но небо начало гореть. Волков закурил. Не было сил радоваться новому утру.

Грудью налег на подоконник, расслабил ноги. Тело избито. Сейчас бы побриться, полчаса полежать в теплой ванне и спать. Долго, долго спать. Да, подумал вдруг, тело избито, но неплохо поработал. И даже хорошо поработал. Она чего-нибудь да стоит, эта усталость после хорошо сделанной работы.

Вдруг усмехнулся — а ведь выиграл дело. Не отступил. А мог и проиграть. Но выиграл.

Вспомнил, как оживало лицо Карелина. Так всегда — вдруг ломается маска смерти. Из темноты, из мрака медленно выступает лицо живого человека. Вот выплывает лоб, надбровья, вот подбородок, глаза. И эта минута тоже чего-нибудь да стоит.

Погасил сигарету, снова пошел к Карелину. Ему было лучше — ровный пульс, хорошее давление. Добавил в капельницу сердечные средства. Сел возле Карелина на стул.

Вытянул ноги. Они дрожали. Снова почувствовал усталость. Знал — у него нет больше сил. Так всю жизнь. Из месяца в месяц. Изо дня в день.

Был молодым врачом. Станешь врачом с опытом. Потом станешь старым врачом. Обязательно должен стать старым врачом. Никак иначе. А потом ты однажды умрешь. Когда ты умрешь, люди могут сказать, что у них был неплохой доктор. В этом вся штука. А ты был просто врачом. И всю жизнь лечил инфаркты. И твоя жизнь тебе ясна.

За все надо платить. За Карелина, и другого человека, и третьего. За все, что есть на земле. За все надо платить. Именно своею жизнью. И так будет всегда.

Дальний родственник

Весна. Конец апреля — а жарко! Это настоящая весна. Давно такой не было. И как тих и пуст город. Как прозрачен воздух. Никого не видно — лишь в конце моста торопится молочница. Блестят купола. От причала отходит теплоход «Короленко». Хорошо жить в маленьких городах — далеко видно с моста и некуда спешить…

— Ты погоди… ну… погоди ты, — задохнулся за спиной старик. — Все! Не могу!

Кошелев поставил чемодан и прислонился к перилам.

— Не могу… все! — еще раз выдохнул старик.

Он пришаркал к Кошелеву, поставил корзину, сел на чемодан и снизу вверх заискивающе посмотрел Кошелеву в глаза.

— Нам куда? — суетливо спросил старик.

— Еще далеко. В Замостье. Это пятнадцать минут. Ну, ничего. Спешить некуда.

Да, старик — это не лучший тетушкин подарок. Теперь он будет жить у Кошелева. Чужой старик. Чужой человек. Он так стар, что нельзя определить его возраст. Ясно, что старику давно за семьдесят. Трясущаяся голова, вспухшие вены. Руки дрожат — старость. Шамкающий рот, шаркающий семенящий шаг. Да, не было забот, так прислали старика.

Отдохнув, они пошли дальше. Долго шли, молчали. Вдруг старик забежал вперед и, мерцая голубыми выцветшими глазами, вскрикнул:

— Деревня… река такая… кусты тонкие… стреляли, — пронзительным голосом выдохнул старик, — жили-жили… хлеб да соль… ноги отрубили… другие дали, железные… с крестом, с цветочками синими, — вскрикивал старик, захлебываясь словами. — Написано на стенах: не бей своих… не бей чужих… а стреляли-то стреляли… а умереть так умереть, — и, рубанув воздух рукой, он засеменил дальше.

— Да-а, — протянул Кошелев. — Ну и ну, — и он долго качал головой.

Очень хороший подарок поднесла Мария Федоровна, свердловская тетя. Раньше старик жил у нее, еще раньше — у ее двоюродного брата Бориса, а где еще раньше — Кошелеву неизвестно. Ему также неизвестно, в каком он родстве со стариком. Считается, что он какой-то дальний родственник.

Месяц назад Кошелев получил длинное письмо от Марии Федоровны. Очень вежливое письмо. Тетя слышала, что у Гены комната сухая и теплая, и старичку нашему будет в ней очень даже неплохо. Конечно, жаль, что Гена поссорился с Тасей, но дело это молодое, временное, ведь милые, как голуби, поворковали и помирились. И ведь все люди должны помогать друг другу, не так ли? Ведь человек человеку друг, товарищ и брат, не так ли? Вот и Гена жил у нее после смерти матери, а на его ремесленную зарплату и пенсию за отца только буханку хлеба и можно было купить. По тем-то тяжелым временам. Но все-таки жили, плохо ли, хорошо, но жили.