Зов странствий. Лурулу (ЛП) - Вэнс Джек Холбрук. Страница 67

Айзель Трапп подобрал с пола свой поварской колпак, отряхнул его об колено, чтобы расправить, и натянул на лысину с довольным выражением человека, хорошо сделавшего дело, после чего вернулся на кухню. Как только трактирщик удалился, Фритцен начал угрюмо постукивать полумягкими молоточками по пластинкам маримбы, производя нестройные случайные сочетания звуков. Тут же, как по сигналу, с заднего хода в трактирный зал проскользнуло любопытное существо: карлик с синевато-серой кожей, настолько мутировавший во многих отношениях, что он казался представителем нечеловеческой расы. На его большой пучеглазой голове торчала серовато-желтая щетина, жесткая, как стержни птичьих перьев. Длинные тощие ноги поддерживали небольшой пузатый торс. Он носил потрепанную бурую блузу и словно приросшие к нему тускло-зеленые трико в обтяжку. Вскочив на эстраду, карлик уселся, скрестив ноги, за барабаном. Фритцен продолжал что-то несвязно наигрывать на маримбе. Остановившись, подросток отложил молоточки, отрегулировал резонирующие пластинки, снова взял молоточки и сыграл длинное арпеджио снизу вверх, проверяя на слух весь диапазон. Это занятие ему явно наскучило. Бросив молоточки, Фритцен уселся, свесив ноги, на краю эстрады. Карлик принялся постукивать по барабану подушечками и костяшками пальцев, негромко наигрывая пульсирующий ритм. Айзель Трапп выскочил из кухни и что-то проревел; Фритцен притворился, что не слышит. Трапп угрожающе шагнул к эстраде. Фритцен лениво поднялся на ноги, отмахнулся от Траппа, вернувшегося на кухню, подобрал молоточки и атаковал маримбу. Сначала он бесцельно перебирал пластинки, извлекая из инструмента позвякивающие и глухо вибрирующие диссонансы, но мало-помалу сосредоточился, и с эстрады донеслась тоскливо подвывающая мелодия.

Наконец Фритцен исполнил изобретательную восьмитактовую коду, и музыка смолкла. Обернувшись к карлику-барабанщику, паренек усмехнулся, по-волчьи оскалив зубы — тот ответил невозмутимым взглядом выпученных глаз.

Вспомнив о необходимости сохранять достоинство, однако, Фритцен стер с лица улыбку прежде, чем ее успел заметить Трапп, благосклонно выглянувший из кухни.

Теперь, словно не понимая, чем еще он мог бы заняться, Фритцен нахмурился, глядя на маримбу, и стал регулировать пластинки, непрерывно что-то бормоча или, возможно, ругаясь вполголоса. Через некоторое время, будучи удовлетворен настройкой, он пробежался молоточками вверх и вниз по пластинкам — маримба отозвалась переливчатым фейерверком звуков. Фритцен приступил к исполнению новой, синкопированной мелодии в бодром темпе, заканчивая паузами вопросительно звучащие каденции, чтобы барабанщик мог вставить очередной импровизированный вихрь шелестящих перестуков и глухих ударов.

Таким образом исполнение продолжалось минут двадцать — маримба производила глуховатые, нерезкие, чуть плавающие звуки, а барабан, тоже приглушенный, обеспечивал ненавязчиво подгоняющий ритм. Мелодии следовали одна за другой — тоскливые, задумчивые, мрачно маршеобразные. Веселых наигрышей не было: никаких джиг, тарантелл, быстрых вальсов или других танцевальных мотивов — ничего, что побуждало бы пуститься в пляс и кружиться, притопывая, подпрыгивая и размахивая руками.

«Любопытно!» — подумал Мирон. Он задержал одного из официантов: «У вас тут необычные музыканты! Они здесь постоянно выступают?»

Официант критически взглянул на эстраду: «Только не барабанщик. Он — дикарь-клугаш из Гаммы, забрел сюда просить милостыню. Трапп решил, что, как любой другой клугаш, он сумеет неплохо стучать по барабану. Маримба — другое дело. В свое время бабка Траппа заказала инструкции и сама ее изготовила из всяких обломков и обрезков. Но маримба только пылилась в сарае, пока Траппу не пришло в голову, что кухонный персонал слишком много получает и слишком мало работает. Он собрал всех судомоек, поварят и прочих бездельников и объявил, что больше не позволит им слоняться вокруг да около, притворяясь, что они чем-то занимаются. Теперь им придется выходить на эстраду и играть на маримбе. Поварята стали наперебой возражать, утверждая, что у них нет никакого слуха, но Трапп сказал, что ему известен способ исправить этот недостаток, не прибегая к немедленному увольнению. Он взял сборник нот, принадлежавший его бабке, разорвал его на части и вручил каждому поваренку по разделу. Фритцену достался раздел погребальных гимнов, скорбных баллад и тому подобного». Официант усмехнулся: «Фритцену вообще не везет. Сегодня, ошпаривая лук-порей в кипящем масле, он прервался, чтобы высморкаться — Трапп это заметил и набросился на него, как бешеный пес. И вот, теперь Фритцену приходится играть на маримбе». Заметив выходящего из кухни Траппа, официант поспешил выполнять свои обязанности.

Прошло десять минут, и Мирон стал свидетелем еще одного странного события. В пристройку через задний вход проникли три молодые женщины. Держась в тени, они потихоньку приблизились к эстраде. Цветные фонари, тусклые и мерцающие, не позволяли хорошо разглядеть их лица, но Мирон не преминул заметить грациозную гибкость темно-коричневых тел; их черные волосы, подстриженные спереди на уровне середины лба, спускались до плеч, закрывая уши. Выше пояса они были обнажены — только небольшие колпачки прикрывали их груди; ниже пояса на них были длинные юбки из плетеных пальмовых волокон — волнообразно покачиваясь при ходьбе, волокна эти то и дело приоткрывали стройные ноги. У каждой в руках была небольшая гитара; ненавязчиво пристроившись сбоку у эстрады, они стали перебирать струны, подстраиваясь к звукам маримбы.

Мелодия смолкла. Фритцен поглядывал вниз, на трех темнокожих девушек, без всякого энтузиазма.

Девушки сыграли короткое вступление и принялись тихо напевать — по-видимому, на каком-то экзотическом наречии, потому что слова не поддавались пониманию. Но это не имело значения: музыка достаточно передавала настроение. Фритцен прислушался, пожал плечами и стал наигрывать приглушенный аккомпанемент. Девушки пели сладкими тихими голосами, полными тоски по далеким, неизвестным родным местам — они пели об увядающих воспоминаниях детства, о невыносимом бремени предательской судьбы.

Еще один сюрприз! В тенях у эстрады появилась фигура в наряде странствующего музыканта — в свободном черном плаще с высоким воротником «готического» покроя, в мягкой шляпе с широкими опущенными полями, надвинутой на лицо, и так уже наполовину скрытое пышными черными усами и бакенбардами. Музыкант нес подвешенную на наплечном ремне гармонь; усевшись на краю эстрады рядом с девушками, он раздвинул гармонь и стал перебирать пальцами кнопки, слегка подчеркивая ритм переливчатым бисером арпеджированных аккордов.

Песня кончилась. Странствующий музыкант сбросил черный плащ — под ним оказалась черная бархатная куртка, украшенная серебряными пуговицами и двумя симметричными вышивками из искристых красных и синих нитей. Теперь музыкант надвинул шляпу на лоб еще ниже — так, что она почти прикасалась к висящим пушистым усам. Сыграв четыре протяжных аккорда, он кивнул девушкам, и те спели протяжную балладу — так тихо, что слова снова нельзя было разобрать, хотя их трагический смысл был очевиден.

Баллада закончилась, разговоры в трактире затихли, и минуту-другую можно было слышать только почти беспрерывный шорох прибоя, набегавшего по диагонали на песчаный берег. Но тихо звенящие струны гитар проснулись — зазвучала новая, тихая и медленная песня, сладостно тоскующая о чем-то безвозвратно потерянном. Песня постепенно замедлялась и растягивалась, маримба умолкла, голоса превратились в еле слышные мелодичные вздохи, словно улетающие с ветром, и наступила тишина. Музыки больше не было.

Фритцен спустился с эстрады и присел на скамье в темном углу. Барабанщик тоже спрыгнул на пол. пробежал трусцой к заднему выходу и скрылся. Музыкант в черной бархатной куртке отложил гармонь, обменялся парой слов с Фритценом, сходил на кухню, вернулся с широким круглым блюдом и бросил в него пригоршню монет.

«Ага! — подумал Мирон. — Наживка на крючке, не так ли?» Будь под рукой Монкриф, он воспользовался бы таким трюком без малейших угрызений совести. Мирона осенило внезапное подозрение. Приглядевшись, он внимательно изучил внешность странствующего музыканта. Разумеется! Не могло быть никаких сомнений. Игравший на гармони бродяга, скрывавший физиономию обвисшими полями шляпы, бакенбардами и пышными усами, был не кто иной, как Проныра Монкриф!