Золотое побережье - Робинсон Ким Стэнли. Страница 82

– Ух! – Джим подхватывает Хану, на мгновение крепко сжимает.

– Ой. Прости, пожалуйста, я нечаянно. Взяла, наверное, немного в сторону.

И снова очередь Джима. Странно, но настоящая радость неизменно вызывается чем-то очень простым, элементарным (а задумывался ли я об этом раньше?). Веревка длинная, полет продолжается нескончаемо долго. И не вздумай, говорит себе Джим, прикидывать, сколько он продолжается. Какая разница. Не надо никаких секундомеров, никаких рекордов дальности и прочей чуши.

После нескольких прямых полетов Хана отходит подальше, бежит влево, отрывается от земли и летит по кругу; медленно вращаясь на конце невидимой в темноте веревки, она пересекает небо слева направо и приземляется по другую сторону дуба. Плавание вокруг мыса Горн. Выглядит очень красиво и заманчиво.

– Я тоже так попробую.

– Давай. Только разбегайся посильнее.

Джим старается «посильнее», в результате чего покидает землю, так и не сделав последнего, решающего толчка. Ну ладно, как вышло, так и вышло. Вращаясь, словно планета вокруг своей оси, он описывает круг; наполненные тишиной секунды тянутся бесконечно долго, это что-то вроде полета во сне. На обратном пути Джим разворачивается лицом к земле и с ужасом замечает, что дерево, похоже, окажется… ох ты.

Сделав поистине героическое усилие, он чуть-чуть сворачивает и врезается в ствол – слава Богу, что не прямо, а наискось. Он валится, оглушенный, на землю.

И лежит навзничь, посреди кучи дубовых листьев.

– Джим, ты цел? – испуганно наклоняется подбежавшая Хана.

Джим притягивает Хану к себе и целует – к крайнему удивлению их обоих.

– Да, теперь вижу, что цел.

– А я вот не уверен… – Он целует ее снова. И правда, добрая половина тела ноет. Правое ухо, правое плечо, ребра, крестец, бедро – все они громко жалуются на жестокое с собой обращение, но Джим игнорирует их вопли и еще сильнее сжимает Хану. Эти поцелуи оказываются первыми в долгой последовательности. Руки Ханы пробегают по телу пострадавшего – мягко, осторожно, словно проверяют, весь ли он здесь, на месте. Джим отвечает тем же, и поцелуи становятся все более страстными.

Они лежат в большой куче листьев, скопившейся между двух толстых, выступающих над твердым грунтом корней. Листья, трава, всякое-разное – лучше, пожалуй, не всматриваться чересчур внимательно. Сухие, пыльные листья громко шуршат. Теперь Джим и Хана лежат рядом, бок о бок; очень темно, Джим едва различает ее лицо – и ровно ничего больше. Отсутствие визуальной стимуляции, образа, непривычно и сбивает с толку. Однако выражение лица Ханы… вся застенчивость куда-то исчезла, сменилась легкой, удовлетворенной улыбкой… в ушах Джима колотится кровь, с его кожей что-то случилось, все ощущения приобрели невероятную остроту и отчетливость. Твердая, неровная земля под уцелевшим боком, ноющая боль и холод ночного воздуха – в пострадавшем, треск и шуршание листьев, руки Ханы, ее губы – Господи, да когда же это было, чтобы самый тебе обыкновенный поцелуй… И это она здесь, Хана Штеентофт, и нет в ней больше никакой отстраненности, и вся ее углубленность в себя развернулась, выплеснулась наружу, на него, на Джима, и их дружба неожиданно расцвела, словно японский бумажный цветок, коснувшийся воды. Невероятно! А то, что потом – еще невероятнее. Джим буквально оглушен силой и остротой ощущений, в одну из кратких пауз он сообщает это Хане, и та смеется: «Ты бы поосторожнее, а то ведь в привычку войдет – не сможешь этого, не стукнувшись сперва головой обо что-нибудь твердое».

– А и вправду ведь странно. Можешь ты себе такое представить? Вступить в интимные отношения… ой, прости, пожалуйста.

– Сейчас же встань, разбегись и стукнись головой о стенку.

– Будет сделано… ну вот, я готов.

– Я буду делать это только с тобой, – говорит Джим, когда они устали смеяться и затихли. – Ты меня поймешь.

– Ты будешь делать это только со мной? – Быстрая, лукавая улыбка, прильнувшее к нему тело… – Да.

Глава 55

Засыпают они вместе, плотно прижавшись друг к другу, однако просыпается Джим в одиночестве – Хана уже сидит за своим низким столиком и рисует. На ней мешковатый свитер и армейские брюки. Джим смотрит на ушедшую в работу, не замечающую ничего вокруг Хану, на ее взлохмаченные волосы, толстоватые ноги… Ее безразличие к своей внешности, то, что она никогда не смотрит тебе в глаза, а только в сторону – ведь это не застенчивость. Что-то не совсем понятное, находящееся с застенчивостью в некоем отдаленном родстве, – но не застенчивость. Хана встает и идет на кухню, она проходит мимо зеркала, даже в него не взглянув. Джим вскакивает, подбегает к ней, крепко стискивает. Хана смеется.

– Ну так что же? – говорит она после завтрака. – Когда же я удостоюсь чести почитать что-нибудь твое?

– Н-ну, понимаешь… – Джим в полной панике. – Ну вот честно, нет у меня ничего законченного.

Легкая гримаса Ханы заставляет его зябко поежиться. Она считает меня дураком. Думает, не вешаю ли я ей лапшу про свои стихи, называю себя поэтом, чтобы девиц охмурять было проще, а сам двух строчек подряд написать не могу. Джиму кажется, что он отчетливо читает все эти мысли на лице Ханы. Да нет же, нет, все не так! Но он и вправду перепуган. Стихи есть, но они же такие тривиальные, да и сколько их там… Показать их Хане – только уронить себя в ее глазах. Но ведь и все мои отговорки и запирательства – по ним же все понятно. Более того, Хана может решить, что положение еще хуже, чем есть на самом деле. Джим в полной растерянности, но, по счастью, неприятная для него тема больше не поднимается.

Зато он взахлеб рассказывает о подвигах и свершениях своих друзей. О ночном серфинге Таша. О безлюдном небоскребе Хэмфри, да о чем угодно.

– А когда же я увижу этих твоих поразительных друзей? – спрашивает через некоторое время Хана. Глядя, естественно, в пол.

Джим запинается и сглатывает. Ведь его же, считай, спросили – стану ли я частью твоей жизни? И, ясное дело, Джим очень хочет, чтобы Хана стала частью его жизни, он и думать позабыл про какие-то там свои сомнения и отговорки. В чем там они были? Ее одежда, ее внешний вид? Чушь собачья.

– А вот у Эйба сегодня как раз небольшая тусовка. Родители уезжают и оставляют дом в полном его распоряжении. Пошли?

– Пошли. – Хана поднимает глаза и улыбается.

Улыбается и Джим – хотя он прекрасно помнит, что там будет и Вирджиния, не наверняка, но скорее всего. А также еще пара дюжин других идеальных образчиков Современной Калифорнийской Женщины. Но ему все это до лампочки, говорит он себе. До синей в крапинку лампочки.

Однако вечером, когда Хана подходит к его машине в тех же армейских штанах, орнаментированных поллоковской [45] россыпью пятен краски, и в тяжелом темно-коричневом шерстяном свитере – это не тот, что был на ней вчера, но родной его брат, – Джим непроизвольно морщится. Потом он замечает, что Хана вымыла голову и причесалась – не совсем еще высохшие волосы даже немного курчавятся – потрясающим, как кажется Джиму, образом. Но, если так уж сказать, кому какое дело, кто как выглядит? Уж во всяком случае, не ему. Ему на это начхать. Ему начхать на это с высокой колокольни. Джим выкидывает все мысли о внешности Ханы из головы, открывает перед ней дверцу машины, захлопывает, и они едут к Эйбу.

Эйб живет в пристройке родительского дома, на Седельной горе, на склоне, примыкающем к пику Сантьяго, чуть пониже вершины; отсюда весь округ Ориндж как на ладони, а в хорошую погоду видно и гораздо дальше. Место весьма фешенебельное, в полном соответствии с законом Хэмфри: высота равняется деньгам. Накручивая петли крутого серпантина (ПОСТОРОННИМ ВЪЕЗД ЗАПРЕЩЕН), Джим проезжает мимо многочисленных особняков, по большей части – укрывшихся за купами нездешних, экзотических деревьев, сверкающих, как домашние цветочки хорошей, вроде Анджелы, хозяйки. Однако встречаются и дома, кичливо выставленные на всеобщее обозрение.