69 мест, где надо побывать с мертвой принцессой - Хоум Стюарт. Страница 24

Алан настаивал, что, если я хочу продолжить читать современную литературу, от которой он быстро избавлялся, я должна самым серьезным образом рассмотреть «Биографию Томаса Лэнга: роман» Джонатана Бакли. Этот текст, добавил лукаво Алан, просто взывает к тому, чтобы быть охарактеризованным как прекрасное литературное произведение. Облеченный в форму серии писем роман демонстрировал – в манере, отдаленно напоминающей некоторые из эссе из «Письма и различия» Деррида или определенные работы Уиндхэма Льюиса, такие как «Враг звезд», – что человек, желающий достичь истины, должен одновременно вести себя так, будто он отказывается от нее. Не подлежит обсуждению, что язык – сложная и запутанная штука, и честность всегда прячет себя во лжи. Алан превозносил Бакли за сохранение представлений XIX века о литературной глубине, сказав, что, как и в случае со многими знаменитыми модернистами и постмодернистами, проза этого автора была возвратом к более высокому уровню до-модернистской формы.

Книга Бакли – это роман, если только можно дать это неадекватное определение прозаическому произведению., главный герой которого изо всех сил старается не быть таковым, и не только потому, что Томас Лэнг, фигурирующий в заголовке, мертв. Как я уже сказала, книга состоит из посланий, в основном это переписка между Майклом Дессауэром и Кристофером Лэнгом. Первый – предполагаемый биограф пианиста по имени Томас Лэнг, второй – брат умершего героя. С самого начала книга имеет диалектическую структуру, но это диалектика полного отсутствия. Майкл Дессауэр не в состоянии свести воедино противоречащие друг другу свидетельства, которые он получает о своем герое. Разумеется, достоверность даже этого материала ставится под вопрос, так как в какой-то момент Кристофер Лэнг признает, что дурачил своего корреспондента, фабрикуя письма, написанные рукой его брата.

Время от времени игра Бакли в прятки с читателем становится утомительной, и, по мнению Алана, писатель явно намеревался изнурить свою аудиторию с помощью определенных приемов, таких как описание заурядных фотографий, якобы сделанных Томасом Лэнгом. Эти прозаические дубликаты весьма напоминали технику французского «нового романа», поэтому Алан без колебаний заявил, что это его любимые пассажи. Алан был предрасположен находить элементы подражания в любом произведении. По моему подозрению, poман Бакли сильно выигрывал на фоне прочих литературных биографий, поэтому Алан и хвалил «Томаса Лэнга». Мишенями Алана в этой связи немедленно стали «Поиски Корво: биографический эксперимент» А.Дж.А. Саймонса и «Фрэнк Харрис» Хью Кингсмилла.

Барон Корво, он же Фредерик Рольф, был завзятым щелкопером и бесстыдным педофилом. Хотя Рольф и получал похвалы от таких авторов, как Д.Х. Лоуренс, с продажами у него долгое время дела шли туго. Алану понравились первые семь глав биографии Корво, представляющие ряд противоречащих друг другу портретов от разных писателей. Корво – блестящий, но непризнанный автор, Рольф – обманщик и мошенник, который сфабриковал и присвоил себе аристократический титул, Корво – развратный педераст и сводник, Рольф – благородный выдумщик, перешедший в католическую веру. После прекрасного начального раздела Саймонс пытается разрешить противоречия, которые он так самозабвенно выстраивал. Для Алана это было хуже, чем просто скука, это была капитуляция перед буржуазным представлением о главном герое. С «Фрэнком Харрисом» Хью Кингсмилла у него были проблемы такого же рода. Алану понравились первые части книги, где Кингсмилл полагается на харрисовские ненадежные и часто даже противоречивые отчеты о его жизни. Он особенно наслаждался отчетами о путешествии Харриса домой в Европу из Америки – как на запад через Тихий океан, так и на восток через Атлантику – для того, чтобы встретиться с самим собой в Париже. Но как только Харрис достиг славы и появились надежные источники о жизни этого лжеца, хвастуна, шарлатана и волокиты, Алан стал находить чувство определенности, прокравшееся в работу Кингсмилла, до одури скучным.

Однако он все же считал, что сравнивать карьеры Фрэнка Харриса и Барона Корво поучительно. Харрис, полагал Алан, доказал, что люди, пораженные как болезнью буржуазным менталитетом, читают книги, интересуясь скорее фигурой автора, нежели написанным им. Следуя Гегелю, этот порок, подмеченный моим спутником, более распространен среди критиков, чем среди обычной публики. Последнюю оба ставили выше по широте кругозора и восприятия. Харрис был литературно успешен настолько долго, насколько был способен преуспевать в своем общественном браке, союзе, к которому он также подогнал свою амбицию стать английским Бисмарком. Харрис неизбежно присоединился к не тем членам консервативной партии. Кингсмилл корректно характеризует взгляды своего героя как тори-анархиста, и Харрис не продвинулся в политике дальше разных прочих реакционных бумагомарателей, изображавших из себя людей действия. Хотя такой печальный скунс, как Эрнст Юнгер, был и моложе Харриса, и правее его политически, это не простое совпадение, что «интеллектуальный» фюрер национал-большевизма был проницательно охарактеризован, как «Прусский анархист».

К моменту этого обсуждения мы уже покупали пинту молока в Ко-оп супермаркете в Киттибрюстере. Как только мы прошли кассу, беседа перешла на пятый том «Моя жизнь и любимые» Фрэнка Харриса. Морис Жиродиа из издательства Olympia Press в Париже приобрел права на эту книгу у вдовы автора за весьма значительную сумму. Александр Трокки был нанят для того, чтобы переписать полученный материал и сочинить остальную часть книги. Шестьдесят пять процентов окончательного текста являлось оригинальной прозой Трокки, а оставшиеся заметки Харриса были доведены им до удобоваримого состояния. Трокки состряпал эту книгу за десять дней и, считая Харриса напыщенным индюком, использовал подвернувшуюся возможность, чтобы написать злую, язвительную сатиру и пародию на тори-анархиста. Результат был достаточно хорош, чтобы одурачить всех литературных экспертов, превозносивших книгу пять лет, пока мистификация не была раскрыта. Алан считал эту фальшивую автобиографию лучшей из всех порнороманов Трокки и единственным произведением, «созданным» Харрисом, которую он мог посчитать достойной для рекомендации другу. Это, безусловно, улучшило биографию Кингсмилла в плане предоставления по-настоящему вымышленного портрета человека.

Впрочем, Алан не считал «Мою жизнь и любимые: пятый том» лучшей литературной мистификацией Трокки, несмотря на скорее положительное отношение к тому, что этот активист-хипстер выдал семь порнографических книг против только двух «серьезных» романов. Трокки создал свои лучшие фальшивки в шестидесятые, когда обратился к книжному бизнесу как к средству поддерживать свою героиновую зависимость. Так как к этому времени был уже спрос на его «оригинальные» манускрипты, Трокки ответил на него так – начал подражать своим уже опубликованным книгам. Алан полагал, что это была отличная шутка, благодаря которой он мог смотреть сквозь пальцы на склонность к шаблонным литературным ходам в порнографических книгах Трокки. Согласно Алану, Трокки проявил все, на что он был способен, в «Книге Каина» и фальшивом финальном томе «Моя жизнь и любимые». На «Книгу Каина» Трокки затратил огромное количество усилий и создал неподдельно экспериментальное литературное произведение, тогда как мистификация с Фрэнком Харрисом трещала по швам, потому что была написана плохо и неряшливо, ничем не отличаясь от бессмысленной болтологии любого порнографического писаки. Работая ради денег, Трокки достиг самого что ни на есть подлинного транса палп-писателя, чем, безусловно, превзошел автоматическое письмо сюрреалистов.

Везя меня к «Сейфвею» на Кинг-стрит, Алан разглагольствовал о «Плетках», еще одной из грязных книг Трокки. Действие «Плеток» происходило в Глазго, и его можно воспринимать как последний вздох пролетарского романа в худшем его проявлении. Описания Трокки хулиганья с бритвами и трущоб Горбалз подменяли риторику реализма странной алхимией слова, и в этой манере сквозило снисхождение к рабочему классу. По мере развития истории она дегенерировала в литанию с обычной трескотней о тайных обществах с культами господства и подчинения. Алан утверждал, что если человеку так уж нужно читать такого рода бред, то гораздо лучше взяться за «Историю О». «Плетки» показывают самого Трокки как мазохиста, и не из-за любимых им описаний куннилингуса и не из-за того, что рассказчик в конце концов довольно охотно позволяет себя распять, а из-за того, что в его прозу достаточно умело изгонялась – как нечистая сила – без конца возникающая безумная страсть, столь обожаемая садистами. Мазохисты типа Трокки отвлекаются на искусство с его замороженными натюрмортами, садисты же предпочитают банальность настоящей порнографии.