Король утопленников. Прозаические тексты Алексея Цветкова, расставленные по размеру - Цветков Алексей Вячеславович. Страница 31

В соседней комнате, где все были без масок и потому не считались больше обезьянами, Глебу протянули бумажку с едущей на самокате мартышкой. Он послушно прилепил ее во рту. Сочинялись стройные вирши сами собой. Стало ясно вдруг, как сказать стихами любое. Это выглядело, как пустой кроссворд, идеальный орнамент из белых клеток, куда любые слова умещались без труда и насилия, и вот они уже не стихи, а песня. Песня уютная и боевая, и нечему тут удивляться. Глеб удобно разлегся в этой песне, как будто она кушетка, летящая, правда, со сверхзвуковой скоростью, но в этом и уют. Противоположный человек, имя которого испарилось, объяснял, что все дело как раз таки в именах и растолковывал, как пройти дорогу от Чарли Чаплина к Чарли Мэнсону. И мартышкина песня Глеба сделалась расписанием всех промежуточных станций между этими двумя Чарли.

Когда Глеб решил, что ему пора, то встал, и, разыскивая свою обувь в прихожей, — долгое занятие, если забыл, как она выглядит — услышал вот какой отрезок разговора:

— И тут он достал член, все увидели в зале, как у него стоит, и начал членом играть на электрогитаре.

— Лихо!

— Но только это был его самый провальный концерт.

— Почему?

— Все сразу догадались, что членом так здорово играть на гитаре нельзя, а значит, все идет под фонограмму. А у него ведь контракт вживую играть и вообще имидж не таковского музыканта. Так игра стоящим членом оказалась фальшивкой и разоблачила идола.

— А может, и член не настоящий?

— Ну, то есть?

— Ну не стоял у него вовсе, высунул пластмассовый такой имитатор, знаешь, продаются в интимных магазинах.

— Но это все меняет, тогда возвращается возможность живого звука, ничего не записано заранее. Ведь то, чего живым членом не сделаешь, легче слабать на «фэндере» искусственным, я уверен.

Не зная, кто это говорит, и не догадываясь поднять голову, Глеб верил, что слышит голоса обуви, в которой копается. Надев что-то на ноги, он задвигал ими к двери и на лестницу. Если бы Глеб собрал группу для клубных выступлений, она бы называлась «Кайнозой». Зачем сейчас эта мысль? — строго спросил себя Глеб. — Зачем она вообще, я никакой группы не собираюсь собирать и никому не советую. Групп не слишком мало, а слишком много. И слишком много мыслей, которые нужны лишь затем, чтобы срочно понравиться самому себе. Рефлексия возвращается, значит, обезьянья химия выходит. Подъезд превратился в вечер, синий, как драгоценность.

В метро рядом с Глебом сел человек с газетой, крупно сообщавшей про «Спермодождь». Такое бывает, если верить заголовку, один раз в десять тысяч лет — сперма льется на землю и если попадет на кожу, то зачать от нее могут даже мужчины.

Глебу была отвратительна эта выдумка, эта газета, этот тяжелый, мутный дождь и потому он не мог оторваться от газеты попутчика, с чувством растущей тошноты косил вправо глазами, цепляясь за десять раз уже прочитанные крупные буквы.

— Зачем нам этот человек? — спросил один примат у другого, когда дверь за Глебом захлопнулась и стало можно перестать кривляться.

— Он нужен, как испытательная жертва. Как личинка, из которой получится не запланированное никем. Однажды он щелкнет правильно.

— Давайте обсудим дело.

— В прошлый раз мы решили заняться прижиганием технологов, разработать точный сценарий этой терапии и перечислить вероятные проблемы.

— Принципиально ли решено прижигать только технологов, оставив в покое их хозяев?

— Пока что да. С киванием на хозяев нужно однажды покончить. Каждый, кто участвовал в производстве спектакля, отныне платит. Фразы «я просто делал свою работу» или «мне нужно было кормить семью» станут надежными пропусками в человеческий ад.

— Самой важной проблемой мне показалось то, что в случае нашей анонимности прижигание будет присвоено кем угодно.

— Справедливость важнее славы. Да и славы у нас достаточно. Чем меньше ее будет, тем лучше. Ничего пока не готово к тому, чтобы движение «Приматы России» всерьез заявило о себе и было вписано в человеческие бюллетени.

— Лично я не против того, чтобы прижигание было присвоено, ну, например, бородатыми борцами с «греховным эфиром кафиров». Сейчас такое отвлечение внимания от приматов вполне полезно.

— Тем более, что наше досье на каждую мишень будет разослано. Вина каждого технолога будет внятно названа на нескольких языках.

— Итак, перейдем к сценарию. Все ли из здесь присутствующих знают, из чего делается обезьяний порошок, и понимают принцип его действия? Что именно он меняет в человеке? Что именно после прижигания становится невозможным? 9

— Ты хочешь, чтобы я поверил, что они так прямо и пишут про «кафиров»: блокировать, захватывать, взрывать, не жалеть, смерть как избавление? — спрашивал Глеб.

— Я не хочу, — отвечал Шрайбикус, — чтобы мне на голову ночью рухнула крыша, а вчера она упала очень многим. Они жили всего лишь в двух остановках метро от моего дома.

— Я просто говорю, что это срочно обнаруженное письмо бородатых братьев с приговором всем нам не очень похоже на настоящее. Ты же сам столько пишешь, тебе кажется, оно настоящее?

— А дома настоящие взрываются, как ты думаешь? Мне сложно представить себе пиарщика, который сочиняет эту жуть про смысл звезды и полумесяца на пальмовом флаге. Похоже не на предвыборный заказ, а на искренний бред.

— Ну тогда ты больше не пей, — пытается шутить Глеб, придвигая к себе чужую банку с пивом, — а то завтра они пустят вирус, поражающий тех, у кого алкоголь в крови.

— Ну ты-то уже выпил?

— Да, и скажу тебе, от такой дряни, знаешь, сны плохие могут присниться. А можно и вообще не проснуться.

— Есть пишущий сны, — ответно шутит Шрай (он вообще не любит быть серьезным, «это испепеляет»), — пишущий сны нам

и шлет их в голову, как эсэмэски, а то, что ты ешь-пьешь тут ни при чем. Если ты кого-то увидел там, — Шрай стучит себя по бейсболке, — значит, ты уже готов получить такой сон, а не из-за того, что принял какое-то снадобье.

На бейсболке Шрая желтым стильное признание: Idiot.

— За Всевышнего, чтобы он нас помиловал! — поднимает Глеб банку над головой.

— Мы не так много для него делаем, чтоб на него рассчитывать, — отвечает Шрайбикус, — я там ехал сегодня, кстати. Разбирают плиты, людей уже вывезли, конечно. Ты знаешь, какой этот бетон горький? Ломаный и горький, как сухая желчь. Смотришь и чувствуешь желчь на языке.

— Ну и что ты думаешь про письмо?

— Не только люди пишут письма.

— Кто еще?

Шрайбикус вспомнил Сафру.

Дух Сафры писал прямо на теле Жанны. Она жила двумя этажами выше, когда Шрай еще учился в школе, и за несколько советских рублей показывала желающим свое шоу. Нужно написать на бумаге вопрос и сжечь записку, никому не говоря, что в ней. Жанна брала еще теплый пепел и медленно втирала его между локтем и ладонью. Проступали печатные буквы, целые слова, а иногда фразы. Чтобы проверить, в чем фокус, Шрай ходил вместе с Жанной в ванную и следил, как она моет руку. Не царапает ли на коже незаметно, не мажет ли клейким? Ей приходилось мыть по десять, а то и по тридцать раз. Все хотели спросить Сафру. Сафра, считали все, был дух. Жанна не рассказывала, откуда у нее связь с ним. Свое имя дух писал сам всегда в начале беседы. Иногда он отвечал очень точно, но чаще непонятно что. Шрай спросил в записке имя своей будущей жены, но получил кривое слово, которое никто не смог прочитать. В следующий раз он спросил: «2 умножить на 2?» и на розовой стертой коже увидел черную крупную четверку. Жанна и посвященные в ее культ подростки собирались на кухне Шрая, когда не было родителей. Потом она уехала. Ее мама говорила, вышла замуж за пекаря в другой город. Иногда Шрай пишет вопрос, сжигает бумажку и старательно втирает тьму в себя, а потом долго вглядывается. Как она это делала?

Ничего подобного Глебу он не рассказывал никогда. Он и сам считал Сафру воспоминанием, которое имеет меньше прав на реальность, чем сон.