Свидание с другом - Вольпин Надежда Давыдовна. Страница 6

— Помириться,— спрашиваю,— хотите?

Сандро ответил, что был бы только рад, но что это «едва ли возможно».

(Решаю мысленно: «Для упрямца и впрямь невозможно».)

А Сергей? Что он расскажет о причине ссоры?

Ответ самый неожиданный:

— Я знаю: Кусиков. хочет меня убить. Да-да-да! Хочет убить!

Это есенинское «да-да-да»! звучит совсем особенно. Я еще в те дни пробовала воспроизвести, но не давалось. Звучало вроде бы так: все три «Д» очень твердые, как бы с усиленной взрывностью звука; «А» в первом «да» — обычное краткое «А», как, например, в первом слоге слова «давай». Но во втором «да» гласный звук беглый, сильно редуцированный (как второе «А» в слове «лава»); в третьем «да» — нормальное ударное «А».

Я частенько слышу у Есенина это его «да-да-да!», когда он хочет мне что-нибудь внушить, иной раз сам не слишком веря внушаемому. Словно бы не другому внушает, а себе.

— Да-да-да! — повторил он еще раз: — Хочет убить!

Я, однако же, не поддаюсь: слишком уверена, что дикая мысль, будто Сандро хочет убить его, Есенина, не просто выдумка, не какая-нибудь «друзей клевета ядовитая»: она порождена болезненным самовнушением и ничем другим.

Я и сегодня не понимаю, как мне удалось так легко — и полностью — разубедить Сергея в его нелепом крепко внедрившемся подозрении. Думаю, помогла его собственная загнанная в глубь сознания жажда примирения. Или вера в мою безоговорочную преданность?

Я, кстати, и Есенину, и Кусикову дала понять, что «враг» сам спит и видит помириться — но не хочет сделать первый шаг. И тому и другому сказала: «Кто из вас умней, тот первый протянет руку вчерашнему врагу...»

Сцену их примирения я не видела. Мне было рассказано, что «враги» одновременно протянули друг другу руки.

Воображаемую обиду простить не трудно. Другое дело обида, наносимая намеренно, обдуманно. Такую Есенин не прощал.

ЛИМА САВАХВАНИ

Разговор этот шел у нас в моей комнате в Хлебном — в апреле или мае двадцатого года.

— Кстати,— говорю я,— мне давно хотелось у вас спросить: кто такой «Лима Савахвани»?

— То есть, как это «кто»? — вскинулся Сергей.— Это же... Но вам стыдно не понять. Ведь это по-еврейски.

— По-древнееврейски, что ли? Ну, девочек древнееврейскому не очень-то учили. Хотя мне как раз повезло. Я знакомилась в подлиннике с «Ветхим Заветом»... Прочла все «Пятикнижие», «Пророков», «Книги царств»... Да и Бялика кое-что. И все же мне невдомек.

Есенин поясняет:

— Это слова Иисуса. На кресте. Перед самым концом. «Боже мой! Боже мой! Зачем ты оставил меня?»

Я призадумалась. Мысленно перевела на язык Библии — с учетом более научного «испанского» произношения (меня-то учили «немецкому»).

— Должно бы звучать так: «Эли, эли, лама савахвани». Если в глубокой древности... А как в первом веке, при Христе, не знаю... Может, и по-вашему.

Есенин:

— Но мне запомнилось именно так: «Лима савахвани».

Я соображаю, что до русских легенда о Христе (как тогда говорилось) должна была дойти через греческий перевод: что в слове «савахвани» звучало не взрывное «т», а межзубный спирант — и смилостивилась:

— Можете поставить не «т», а бывшую фиту. Вот когда пожалеешь, что она, голубушка, изгнана вместе с ятем да ижицей! Но вы на меня одну не полагайтесь — тут нужен хороший знаток. Библия,— поясняю,— писалась веками. В первом веке Иудея говорила, кажется, на арамейском. Но как раз в Галилее сохранялся древнееврейский язык, а в быту ходил еще и греческий.

Почему-то Сергей не почел нужным объяснить мне, что никакой знаток тут не был нужен: предсмертные слова Христа приводятся — в русском начертании — Евангелием от Матфея. Или и сам не знал?

— Хорошо, поставите, скажем «ф», но главная-то беда в ударениях! Они все на конце — кроме «лима». Очень жаль, такие чудные строки!

Пожалуй, надо пояснить: этим двустишием заканчивается стихотворение «Проплясал, проплакал дождь весенний». В первой публикации (да и позже!) печаталось так: Или, Или, Лима Савахвани» — почему я и подумала, что два последние слова чье-то имя.

Сегодня я знаю, ударения и впрямь на конце. Вся фраза дана на арамейском — значит, правильно именно «лима», а не «лама». Любопытно, что Георгий Шенгели — явно в пику Есенину — вставил эти слова, но уже с правильными ударениями, в одно из своих стихотворений. А Есенин в ближайшей публикации — в «Преображении», 1921 — учтя мое замечание, использовал так-таки «бывшую фиту» (своя рука владыка!). Но почему-то в четырехтомнике (издание 1926 и 1927) снова возникло: «Или, Или, Лима Савахвани!». Что это — редакционная небрежность? Но мне подумалось: может быть, Есенин в таком прочтении услышал эти слова еще в детстве — от деревенского ли попика, от деда ли Титова? И они стали ему душевно дороги; и что ему тогда все доводы словесников! У него своя правда — правда поэта.

Ну, а редакторы с их консультантами — лингвистами или историками — в дальнейшем пусть учтут: если уж «Или! Или!»,— то не «лама», как мы читаем в пятитомнике и шеститомнике Сергея Есенина, а по-арамейски же: «лима».

СОПЕРНИЦА

Проходя под аркой, ловлю в зеркале проводивший меня черный взгляд поэтессы Кати Э. В нем такая жгучая ревность и злоба, что на секунду мне стало страшно. Кажется, женщина рада бы убить меня взглядом! Но страх сразу оттеснила радостная мысль: ревность ее не напрасна, и у Сергея под «холодком» («я с холодком»,— говорит он о себе) все же теплится ко мне живое чувство.

Мне двадцать, Кате, я думала, двадцать три. Она повыше меня, темные волосы и глаза, плакатно красивое, с правильными чертами лицо, полна, но статна. И на диво легкая и плавная походка. У такой павы отбить любимого, пожалуй, лестно для юной девчонки (по годам я не так уж юна — двадцать лет, но по опыту любовному еще совсем дитя).

Мы здороваемся. На смену убийственному взгляду — искусно наигранная не только любезная, но и вполне приветливая улыбка. (Учись, Надя, вот как можно и нужно владеть собой! А знали бы вы, Катенька, как вас подвело зеркало...)

Через два-три дня, когда Есенин выходил со мной из СОПО, собираясь меня проводить, Катя Э. решительно и требовательно к нему подошла. Сергей просит меня не обижаться: — Завтра все объясню! — и усаживает соперницу мою в пролетку.

Обиделась ли я? Нет! Я уже знаю, что той не двадцать три, а тридцать два. И в своем девическом неведении воображаю, что к зрелой женщине мне нечего ревновать Сергея. Тем более, что она... лишь предшественница. Я, точно девочка-подросток, полагаю, что настоящее чувство, одухотворенное, возможно только у молодых, с Катей же Сергея может связывать только то, что зовется физической близостью.

Мне вспомнилась недавняя беседа, проведенная в военном госпитале с санитарками и прочим женским персоналом агитаторшей из женотдела: беседа о свободной любви, как ее понимает партия. Пожалуй, не лишним будет привести ее здесь — как характерную черту того времени:

...Не путать свободу любви с развратом! Ищешь свободы для себя — так уважай и чужую свободу. Но главное: во взаимоотношениях мужчины и женщины нужна прежде всего честность. Запретов нет — но будь честен и прям! Любовь не терпит уз! Насильно мил не будешь. Разлюбила, полюбила другого — честно объяви мужу: «Ухожу от тебя, наша связь была ошибкой». Услышала то же от мужа — не удерживай его, пусть с болью в душе, но отпусти! Можете менять мужей хоть каждый год, хоть каждые три месяца — но все делайте открыто, по-честному! Не живите сразу с двумя. Вот это уже разврат! В ретивом своем красноречии докладчица договорилась — мне не поверят, но это было так,— договорилась до того, что мужей можно менять «хоть каждый месяц, хоть каждые две недели» — с непременным, однако, условием «честного признания» и... «не жить с двумя одновременно». Любопытно, что слово «ребенок» ни разу не было упомянуто, и о детях у поборницы «свободной любви» вопрос не возникал.

На другое утро, когда я шла в госпиталь (напомню, я работала там библиотекаршей), меня нагнала санитарка Дуся, женщина лет тридцати (лукавая улыбка и чертики в глазах), спрашивает: