Ведьма - королева Лохлэнна - Смит Джордж Генри. Страница 28

Постепенно у королевы вырабатывались разного рода хитрости, позволяющие выдерживать эти долгие однообразные мероприятия, – в том числе и сверхъестественная способность часами выстаивать на ногах. Много лет спустя она поделилась этой хитростью с Сьюзан Кросленд, женой министра иностранных дел Энтони Кросленда: “Нужно поставить ноги вот так, – продемонстрировала ее величество, приподнимая вечернее платье до лодыжек, – ступни держать параллельно и опираться одновременно на обе. Вот и все” (59). Рукопожатие тоже отработано с учетом самосохранения: королева первой протягивает и пожимает руку гостю, ее рука при этом, как правило, затянута в белую перчатку седьмого размера, защищающую от возможных микробов и от порезов бриллиантами в дамских кольцах.

В левой руке Елизавета II обычно держит сумочку, провоцируя разные слухи о значении этого неизменного аксессуара и о его содержимом. Менеджеру футбольной команды “Халл-Сити” Филу Брауну удалось как-то заглянуть внутрь, когда в 2009 году он сидел рядом с королевой на торжественном обеде. “Там типичный дамский реквизит – косметика, кошелек, подсластитель для кофе – ничего необычного. По идее такое положено таскать фрейлине, но для королевы эта сумочка вроде любимого плюшевого мишки” (60).

Фрейлины отвечают за другие важные мелочи – запасную пару перчаток, нитки, иголки, булавки на всякий пожарный случай. Личный секретарь носит при себе тексты речей, по мере необходимости выдавая их королеве. Однако ее величество “человек земной и практичный, – свидетельствует одна из ее заслуженных фрейлин. – Вдруг ей понадобится расческа, или помада, или салфетка? Пусть лучше будут под рукой” (61). На этот же предмет в сумочке обычно имеются очки для чтения, мятные леденцы и перьевая ручка. Наличных денег в ней почти не водится, если не считать сложенной купюры в пять или десять фунтов для воскресных церковных пожертвований.

Кроме того, Елизавета II носит специальное хитроумное приспособление, позволяющее пристраивать сумочку поудобнее. “Я видел, как королева вытащила из сумочки белую присоску, незаметно на нее плюнула, а затем прилепила к столешнице снизу, – вспоминает один из гостей, побывавших в беркширском доме кузины ее величества Джин Уиллс. – Внизу у присоски был крючок, и на него она повесила сумочку” (62).

Елизавета II воспитывала в себе наблюдательность, обращая внимание на неприметные мелочи. Увидев однажды в толпе монаха-францисканца, она шепнула стоящему поблизости чиновнику: “Меня всегда восхищали их сандалии, а вас?” (63) Интересные моменты она запоминала на будущее и потом пересказывала, великолепно имитируя разные диалекты, мужу и советникам. Так она “разгоняла скуку и разряжала атмосферу” (64), – говорит бывший придворный.

Немало торжественных ужинов на борту “Готика” за время вояжа по странам Содружества было посвящено обмену подобными впечатлениями. Сбросить напряжение помогали визиты на конные заводы и скачки в австралийском Рондвиче и Флемингтоне. В ходе вылазок на пляж по выходным советники королевы постепенно привыкали к фамильярности Филиппа в адрес супруги. Когда она отказалась надевать купальный костюм в поездку на Большой Барьерный риф, Филипп заявил: “Да ладно тебе, все равно бездельничаешь, поплавай хотя бы”. – “Мне нельзя жариться на солнце”, – ответила королева. “Ну ты и бабка-ворчунья!” (65) – поддел Филипп.

Сам он на общественных мероприятиях по-прежнему развлекался остроумными шпильками и подтруниванием, а следуя в кортеже, любил помахать кому-нибудь самому неприметному. Однако, выступая от собственного лица, произносил речи, свидетельствующие о расширении круга его интересов. Так, например, на конференции (66) в новозеландском Веллингтоне он долго рассуждал о применении научных знаний в сельском хозяйстве, медицине и военном деле. Если королева высказывалась кратко и придерживалась заранее написанных текстов, Филипп постепенно осваивал искусство спонтанных реплик и импровизации.

Последний отрезок пути снова лежал через экзотические края с остановками на Цейлоне (нынешней Шри-Ланке), Кокосовых островах в Индийском океане, в Уганде и Ливии. Сессию цейлонского парламента королева открывала в своем коронационном платье, и, поскольку церемония проводилась в наружном павильоне, за час на открытом солнце наряд, расшитый драгоценными камнями, нагрелся так, что жгло кожу, однако ее величество не подавала вида. Фрейлины замечали (67), что даже в самую сильную жару у королевы не появлялось и намека на испарину, – этого свойства она не утратила и сейчас, на девятом десятке лет. Во время визита на мемориальную площадку на месте башен-близнецов Всемирного торгового центра в Нью-Йорке в июле 2010 года она почти полчаса провела на рекордной сорокаградусной жаре, общаясь с семьями погибших здесь 11 сентября. “Мы все обливались потом, – вспоминает вдова пожарного Дебби Палмер, – а у нее абсолютно сухой лоб. Вот что значит королевское величие” (68). Однако Памела Маунтбеттен, отметившая невероятное хладнокровие Елизаветы II шестью десятилетиями ранее, считает иначе: “Есть люди, которых легко бросает в пот, но она не из таких. В результате в жару ей вдвойне тяжелее, поскольку влага не находит выхода. Это с ее собственных слов. Удобное свойство, потому что позволяет не терять лицо, но дается нелегкой ценой” (69).

В ливийском Тобруке королева и принц Филипп пересели на “Британию”, новую 412-футовую королевскую яхту (70) с сияющим темно-синим корпусом, которую они проектировали совместно с архитектором, сэром Хью Кассоном. Герцог отвечал за техническую оснастку и общий декор, а королева выбирала элегантную обивку для мебели, абажуры и даже дверные ручки. “Британия” с ее огромной парадной лестницей, просторными салонами и элегантной гостиной как нельзя лучше подходила для того, чтобы приглашать мировых лидеров и устраивать большие приемы для почетных гостей. Вечерний чай накрывали на более домашней застекленной веранде, обставленной бамбуковой мебелью и плетеными креслами. Королеве и принцу Филиппу отводились отдельные уютные спальни с дверью между ними, а также две персональные гостиные со встроенными письменными столами. “Британия” служила не только плавучим королевским посольством – островком британской земли, который предстояло использовать в будущих кругосветных вояжах, но и уединенным “загородным домом на море” (71), где королева, по ее словам, могла “по-настоящему расслабиться” (72).

В свой первый рейс в начале мая 1954 года “Британия” доставила к родителям принца Чарльза и принцессу Анну, дав возможность впервые за полгода увидеться воочию. Елизавета II радовалась и одновременно волновалась, что дети их не узнают. Королева-мать успокаивала дочь в письме: “Увидишь, как Чарльз вырос и стал еще ласковее” (73).

Тем не менее, когда королева после канадской части путешествия поднялась на борт яхты, стремление прятать чувства и привычка следовать протоколу возобладали. “Нет, дорогой, сперва они” (74), – сказала она своему пятилетнему сыну, приветствуя сначала почетных гостей, и лишь затем пожимая протянутую детскую руку. Однако наедине можно было не скрывать (75), как они соскучились, и принц Чарльз повел Елизавету II на экскурсию по яхте, на которой прожил больше недели. Королева рассказывала матери, как она счастлива снова оказаться со своими “очаровательными” (76) детьми. Сперва оба “пожимали нам руку как чужим, – писала она. – Наверное, с трудом верили, что мы действительно тут, а еще потому, что слишком много новых знакомств на них обрушилось в последнее время! Однако лед растаял очень быстро, и нас принялись таскать по всей яхте и озадачивать бесконечными вопросами”. И все же обида от этой скомканной встречи не утихла и сорок лет спустя, судя по биографии принца Чарльза, написанной Энтони Холденом, который назвал главу о детстве принца “Нет, дорогой, сперва они” (77).

Королева с семьей прибыла на остров Уайт, где на борт “Британии” поднялся Черчилль, чтобы вместе с ними пройти вверх по Темзе до Лондона. “Видно было, какая это грязная промышленная река” (78), – вспоминает королева. Черчилль, однако, “называл ее серебряной нитью, проходящей через всю британскую историю”. Премьер-министр, по словам ее величества, “видел все в самом романтичном сияющем свете, тогда как мы, похоже, смотрим на окружающий мир чересчур приземленно”. Это часто пародируемое монаршее “мы”, при всей его чопорности, часто выручает ее величество, позволяя избегать более личного “я”.