Комната Джованни - Болдуин Джеймс. Страница 14

– Ты лучше вспомни тех, кто ползал на брюхе перед тобой, пока ты витал в облаках и делал вид, будто не замечаешь, что кто-то лежит у тебя между ног и проводит с тобой те самые грязные пять минут.

Я молча рассматривал янтарную жидкость в рюмке и ее капли, расползшиеся по металлической поверхности стола, где смутно отражалось мое лицо, и мои собственные глаза с безнадежностью смотрели на меня из этой мути.

– Пойми, – настойчиво продолжал он, – моя жизнь постыдна только потому, что таковы мои случайные попутчики. А они постыдны. Тебе надо бы спросить, почему?

– А почему они постыдны? – спросил я.

– Потому что они не знают ни привязанности, ни радости. Это как вставлять вилку в испорченную розетку, все сделано по правилам, а контакта нет, все по правилам, а ни контакта, ни света.

– Почему? – снова спросил я.

– А это ты себя спроси, – сказал Жак, – может, когда-нибудь ты и поймешь. что сегодняшнее утро было для тебя рождественским подарком.

Я взглянул на Джованни – он стоял в обнимку с какой-то весьма потасканной девицей, которая когда-то была, видно, очень хороша собой и больше такой никогда уже не будет. Жак перехватил мой взгляд.

– Здорово он в тебя влюбился, – сказал он,

– совсем готов. А ты не счастлив и не гордишься этим, а надо бы. Вместо этого ты испугался и стыдишься его. Зачем?

– Не знаю, чего он хочет, – выдавил я.

– я не знаю, что стоит за его дружеским расположением, как он понимает эту дружбу.

– Ты не знаешь, как он понимает эту дружбу, но и не уверен, что она-то тебе и нужна. Ты боишься, как бы дружба Джованни не изменила тебя. А какого рода отношения с людьми у тебя были раньше?

Я промолчал.

– Или, вернее, скажем так: какого рода любовные отношения были у тебя?

Я отмалчивался, а он принялся подбадривать меня:

– Смелее, давай, не теряйся!

Меня это рассмешило, и я ухмыльнулся.

– Полюби его, – горячо зашептал Жак, – и не мешай ему любить тебя. Неужели ты думаешь, что на свете есть что-нибудь важнее любви? А сколько будет длиться ваша любовь – какая разница. Ведь вы мужчины, стало быть, вас ничто не связывает. Эти пять минут в темноте, всего-навсего пять минут – они стоят того, поверь мне. Конечно, если ты станешь думать, что они грязные, они и будут грязными, потому что ты проведешь их без отдачи, презирая себя и его за эту плотскую любовь. Но в ваших же силах сделать их чистыми, дать друг другу то, от чего вы оба станете лучше, прекраснее, чего вы никогда не утратите, если, конечно, ты не будешь стыдиться ваших отношений и видеть в них что-нибудь дурное.

Он помолчал, внимательно посмотрел на меня и уставился на свой коньяк.

– А ты давно уже не считаешь их дурными, – продолжал он изменившимся голосом, – твое собственное грязное тело держит тебя как в капкане, и ты никогда из него не выберешься. Никогда, слышишь, так же как и я.

Жак допил коньяк и легонько постучал по рюмке, чтобы подозвать мадам Клотильду.

Она сразу же появилась, сияя, и тогда Гийом, собравшись с духом, улыбнулся рыжеволосому мальчику. Мадам Клотильда налила Жаку коньяк и, поднеся бутылку к моей наполовину наполненной рюмке, вопросительно взглянула на меня. Я замялся.

– Et pourquoi pas? – спросила она с улыбкой.

Я допил коньяк, и она наполнила мою рюмку, бросив беглый взгляд на Гийома, кричавшего:

– Et le rouquin la! Рыжий, хочешь выпить?

Мадам Клотильда повернулась с видом актрисы, которой надоело играть свою длинную и утомительную роль и не терпелось сказать последние реплики.

– On t'offre, Pierre, что ты будешь пить? – величественно произнесла она, слегка потрясая бутылками с остатками самого дорогого коньяка, какой был в баре.

– Je prendrai un petit cognac, – замявшись, пробормотал Пьер и густо покраснел; в неярком свете восходящего солнца он напоминал только что падшего ангела.

Мадам Клотильда налила Пьеру коньяк, и когда недолгое замешательство ее гостей сменилось прежней непринужденностью, для нее погасли огни рампы, она поставила бутылку на полку, проследовала к кассе и исчезла со сцены, скользнув за кулисы, где принялась допивать оставшееся шампанское. Она прихлебывала его глотками и вздыхала, с довольным видом поглядывая в окно на занимающийся день. Гийом пробормотал: «Je m'excuse un instant. Madame», – и за нашими спинами прошмыгнул к рыжеволосому мальчику.

– Таких вещей мне отец никогда не рассказывал, – улыбнулся я Жаку.

– Кто-то, твой отец или мой, наверняка нам говорили, что от любви не часто умирают. А между тем, скольким она принесла гибель, сколько гибнут каждый час в самых непотребных местах от того, что ее нет, – сказал Жак и поспешно прибавил, – ну, вот, к тебе идет твой несмышленыш. Sois sage. Sois chic.

Жак чуть подался в сторону и сразу же заговорил со стоявшим рядом молодым человеком.

И в самом деле ко мне подошел Джованни. Лицо у него разрумянилось, волосы растрепались, а глаза в солнечном свете казались сказочными утренними звездами.

– Наверное, нехорошо, что я тебя надолго оставил одного. Надеюсь, тебе не было скучно?

– Но тебе-то не было наверняка, – заметил я, – ты сейчас похож на пятилетнего малыша, который проснулся утром в Рождество.

Мои слова восхитили его и даже чем-то польстили. Я заметил, как он уморительно поджал губы.

– Нет, думаю, что не похож, – сказал он, – рождественское утро приносило мне всегда одни разочарования.

– Я имел в виду очень раннее утро, когда еще не знаешь, какой подарок лежит под елкой, – и я понял по глазам Джованни, что он уловил в моих словах какой-то double entente.

Мы расхохотались.

– Хочешь есть? – спросил он.

– Наверное, очень хочу, но я такой пьяный, что не чувствую голод, а ты?

– По-моему, пора завтракать, – протянул он неуверенно, и мы снова расхохотались.

– Хорошо, – сказал я, – а что будем есть?

– Думаю, как договорились: устрицы с белым вином, – сказал он. – После такой ночи ничего лучше не придумаешь.

– Хорошо, валяй, – сказал я, – пошли в зал.

Я бросил украдкой взгляд на Гийома и рыжеволосого мальчика. Они, видно, быстро нашли общий язык, хотя я не мог себе представить, о чем они могли говорить. Жак тоже по уши увяз в беседе с длинным рябым, очень молоденьким мальчиком, в черном свитере с высоким воротником, который делал его еще бледнее и стройнее, чем он был на самом деле. Когда мы вошли в зал, он забавлялся с пианолой. Звали его, как оказалось, Ив.

– А они будут завтракать? – спросил я Джованни.

– Сейчас вряд ли, – ответил он, – но позже обязательно. Они – очень голодны.

Мне показалось, что он имел в виду скорее мальчиков, чем наших спутников. Мы сели за столик в пустом зале, но официант долго не появлялся.

– Мадам Клотильда! – крикнул Джованни.

– On mange ici, non?!'

На его крик мадам отозвалась таким же воплем, и перед нами тут же вырос официант, пиджак которого при ближайшем рассмотрении был не таким девственно-чистым, каким казался издали. Жаку и Гийому громко объявили, что мы уже сидим в зале. Это известие, очевидно, воодушевило занятых пустыми разговорами мальчиков, которые с удвоенным энтузиазмом принялись обрабатывать наших стариков.

– Мы быстро поедим и смотаемся, – сказал Джованни, – ведь вечером мне надо на работу.

– Ты здесь и познакомился с Гийомом? – спросил я.

Он недовольно скривился и опустил глаза.

– Нет, это длинная история, – и с ухмылкой продолжал, – я познакомился с ним в кино. Мы снова расхохотались.

– С' etait un film du far west, avec Gary Cooper.

Это показалось нам чертовски забавным, и мы долго хохотали, пока не пришел официант с бутылкой белого вина.

– Так вот, – пригубив бокал, продолжал Джованни, и глаза его увлажнились, – хлопнул последний выстрел, благородный и смелый ковбой победил, музыка кончилась, я нырнул в проход между рядами и наткнулся на этого типа, на Гийома, извинился и направился в фойе. Но он увязался за мной и стал нудно плести, что оставил шарф на моем месте, что он, якобы, сидел за мной и повесил пальто с шарфом на спинку моего стула, а я смахнул шарф и уселся прямо на него. В общем, сам понимаешь! Я ему объяснил, что в кино не работаю, и пусть он сам ищет свой шарф. Но я на него ни капельки не рассердился, потому что уж очень он нескладно плел. Тогда он сказал, что все, кто работает в кино, воры, и он ручается, что стоило им увидеть его шарф, как они его сразу бы сперли, такой он дорогой и к тому же подарок его матери и… В общем, можешь мне поверить, даже Грете Гарбо не сыграть бы так, как он. Я пошел за ним в зал, шарфа, конечно, на месте не было. Я сказал, что он, наверняка, обронил его в фойе. Но пока мы суетились, все вдруг решили, что мы с ним вместе, ты понимаешь? И я не знал, то ли мне отделаться от него, то ли от ротозеев вокруг нас. Он был очень хорошо одет, а я нет, и я в конце концов подумал, что лучше мне унести отсюда ноги. Потом мы все-таки попали в кафе, сидели на веранде, и он все плакался, как ему жалко шарф да что ему скажет мать, в общем, слово за слово – он пригласил меня с ним поужинать. Я, конечно, хотел отказаться, он мне и без того надоел, но я боялся, как бы он не устроил скандала прямо на веранде, пришлось пообещать, что как-нибудь на днях я с ним поужинаю. Я и не собирался идти, – сказал он с короткой ухмылкой, – но в те дни я почти ничего не ел и был страшно голоден, ну и пошел.