Песнь колдуньи - Кальмель Мирей. Страница 6

Раскаты грома слышались все дальше, дождь понемногу утихал. Скоро, скоро она узнает, какая участь ждет ее и тех, кто оспаривал друг у друга ее любовь. Девушка дождаться не могла прихода аббатисы и… жестокого наказания, так сильна была в ней уверенность, что только своей кровью сможет она заплатить за ту, что была ради нее пролита.

Наконец дверь за спиной Филиппины открылась и тут же закрылась. В комнате запахло торфом. Девушка заставила себя отвлечься от грустных мыслей и повернулась к вошедшей аббатисе.

— Идемте, — приказала та, снимая с плеч и вешая на спинку стула свою накидку, защищавшую ее от холода.

В правой руке настоятельницы покачивался, отбрасывая на стены причудливые тени, фонарь. Филиппина шла следом за ней по выложенным плиткой коридорам, и звук собственных шагов казался ей похоронным звоном.

Преподобная мать поставила светильник в специальную нишу в стене, справа от двери в свой кабинет. В эту комнату несколько часов назад ворвалась девушка, оторвав аббатису от написания письма. Незаконченное письмо все еще лежало на рабочем столе. Аббатиса обошла стол и села, предоставив Филиппине закрывать дверь. Сделав это, девушка, чьи соединенные в молитвенном жесте руки дрожали, повернулась лицом к настоятельнице.

Сперва аббатиса смотрела на нее без малейшего снисхождения, но потом все же смягчилась.

— Вы помните свою мать? — спросила она, нарушая гнетущую тишину комнаты.

Вопрос застал Филиппину врасплох. Мгновение — и перед ее мысленным взором появилось милое лицо с правильными чертами, темные глаза, заплетенные в косы и убранные под чепец волосы, улыбка, от которой щеки становились похожими на румяные яблочки… Прилив нежности согрел сердце Филиппины, заставив забыть о муках совести.

— Разве могу я ее забыть? — ответила она взволнованно.

— И все же вы забыли, дитя мое, — обвиняющим тоном сказала аббатиса.

У Филиппины подкосились ноги, однако она усилием воли заставила себя выпрямиться и подняла голову. Девушка знала, что сполна заплатит за свою ошибку.

— В этом лесу, когда она ехала навестить меня, на ее экипаж напали разбойники. В нашей лечебнице она умирала, — добавила монахиня.

Филиппина машинально посмотрела в окно.

— Известно ли вам, почему она доверила вас и ваших сестер мне?

Филиппина отрицательно покачала головой. Она едва сдерживала рыдания — перед глазами стояла страшная картина: мать, пронзенная мечом. Будто наяву видела девушка, как кружатся в смертельном танце и падают один за другим охранники — совсем как те двое на лугу, несколько часов назад.

— Она умерла на рассвете, у меня на руках, взяв обещание, что я дам каждой из вас такое же воспитание, какое она в свое время получила здесь моими заботами…

Аббатиса выдержала паузу, бросила полный разочарования взгляд на белое как полотно лицо Филиппины, потом с сокрушенным видом покачала головой:

— Сестра Софи как раз была в саду, она передала мне ваши речи.

— Я…

— Молчите! Ваше поведение непростительно! Разумеется, не зная мужской природы, вы не могли предусмотреть последствия вашей игры, но ваша мать никогда бы не опустилась до такого!

Слезы потекли по щекам юной девы. Она предпочла бы, чтобы ее наказали хлыстом, лишь бы не слышать этих слов…

— Нужно полагать, демон разврата сидел у вас на плече. Я уж не буду говорить о юном послушнике…

Услышав это, Филиппина вздрогнула. Горькая усмешка появилась на лице настоятельницы, которая безжалостно нанесла новый удар:

— Неужели вы думали, что ваши проделки остались незамеченными?

У Филиппины так сильно забилось сердце, что, казалось, еще немного, и грудь разорвется. Аббатиса взмахом руки отогнала от лица надоедливую муху.

— Только нежные чувства, которые я некогда испытывала к вашей матери, помешали мне отправить вас домой. И все же не проходит и дня, чтобы память о ней не оказалась запятнана! Запятнана вашим отцом, который пустил на супружеское ложе свою развратную племянницу, и вашим собственным поведением, здесь, в аббатстве, где она похоронена!

Ее кулак гневно опустился на каштановую столешницу, отчего перья и чернильницы подпрыгнули. Монахиня встала, опершись о стол пальцами, потом смяла лежавшее тут же письмо. Выражение лица ее было таково, что Филиппина в страхе попятилась. Никогда еще не было столько гнева во взгляде преподобной матери.

— Вы могли бы сочетаться браком с Лораном де Бомоном, и это было бы в порядке вещей, но для вас он оказался недостаточно привлекательным, не так ли? Зачем довольствоваться послушником, если можно заполучить пажа? И к чему паж, если представился случай пленить сердце госпитальера? Какой участи вы себе желаете, к чему стремитесь? Если так пойдет дальше, вы кончите шлюхой в постели какого-нибудь принца!

Филиппина отшатнулась, уязвленная таким оскорблением. Спина ее уперлась в створку массивной двери. Девушка закрыла лицо руками, пораженная картиной, нарисованной аббатисой. Последовавшие за этим слова монахини заставили ее почувствовать себя еще хуже:

— И это единственный знак вашего раскаяния — закрыть лицо руками? Я разочаровалась в вас, Филиппина де Сассенаж. Ваша мать надеялась однажды увидеть вас моей преемницей в этой обители, где она упокоилась. Но я скорее сгорю в аду, чем позволю вам и дальше осквернять эти стены. Жизнь дуэлянтов в руках Господа — так тяжелы раны, которые они нанесли друг другу. Умрут они или выживут, я своего решения не изменю. Вы недостойны жить в нашей общине!

Гнев аббатисы утих, стоило ей произнести последнюю фразу. Филиппина не нашла в себе сил даже посмотреть на нее, а не то что умолять, упрашивать. Она была уничтожена. Мать-настоятельница снова опустилась на стул.

— Идите, — бросила она. — Я должна сообщить барону о вашем поведении и о своем решении. Оно непоколебимо. Пока он не приедет за вами, вы будете соблюдать строгий пост и каяться в одной из подземных келий. Вы не увидите больше ни монахинь, ни сестер, которых мне надлежит беречь от вашего дурного влияния.

Филиппина, кивнув, повернулась и подняла щеколду. Однако она не успела шагнуть в дверной проем, как соскользнула на пол, проглоченная пропастью, которую сама же сотворила у себя под ногами.

Глава 4

Филибер де Монтуазон, широко открыв мутные глаза, всматривался в полутьму комнаты, по стенам которой двигались тени. Он не испытывал боли. Только безмерную усталость. Он не знал, где находится. Более того, не смог бы сказать, кто он. Странно, что это его не пугало. Довольно долго он следил за танцем теней. Рефлекторно проведя языком по сухим губам, он ощутил вкус желчи. Горло судорожно сжалось, и он едва не задохнулся. Он поспешно повернул голову вправо в надежде, что спазм пройдет, и в свете на три четверти сгоревшей свечи у своего изголовья увидел, что в комнате он не один. На соседней кровати спал мужчина. Де Монтуазон разглядел, что он бледен, дышал мужчина с большим трудом, издавая специфический свистящий звук, характерный для ранения в область легких.

Лицо его показалось Филиберу знакомым, и он несколько долгих минут разглядывал его. Спазмы в горле больше его не беспокоили. Мало-помалу обрывки воспоминаний стали всплывать на поверхность, лопаясь, как пузырьки воздуха на темной глади пруда. Он вспомнил свое имя, звание и даже имя своего соседа по комнате. Воспоминание о дуэли всколыхнуло в нем гнев, который, правда, тут же утих — ведь победа досталась ему. Насколько можно было судить, соперник пострадал гораздо серьезнее, чем он сам. И тонкие губы Филибера изогнулись в самодовольной улыбке.

Внезапно у него защипало в глазах и взор стала застилать пелена. Он закрыл глаза, чтобы не видеть белесой дымки, с мыслью, что ему наверняка дали снотворное, и прислушался. Кроме шумного дыхания Лорана де Бомона он уловил еще один звук — чье-то тихое посапывание. Судя по всему, дуэлисты находились в лечебнице аббатства Сен-Жюс де Клэ. Обретя ясность мысли, Филибер сосредоточился на своих воспоминаниях. В памяти не отложилось, как он потерял сознание. Последнее, что ему вспомнилось, — это ощущение жжения на левом предплечье. Вероятнее всего, он потерял много крови. Исследовав правой рукой предплечье левой, он понял, что рука забинтована от плеча до запястья. Филибер вздохнул с облегчением. Самое большее через пару дней он встанет на ноги и обставит этого щенка де Бомона, первым попросив у мессира де Сассенажа руки его дочери. Сердце его забилось сильнее.