Песнь колдуньи - Кальмель Мирей. Страница 7

Почему одно только имя «де Сассенаж» так волнует его? До недавнего времени де Монтуазон, отчаянный вояка и любитель путешествий, состоящий на службе у великого приора Оверни, даже не задумывался о женитьбе. Ах да! Ги де Бланшфор… Поручение… Он вздрогнул. Как мог он забыть, ослепленный блеском глаз Филиппины, о деле, приведшем его в Руайан? Как случилось, что юная дева заставила его забыть обо всем на свете? Он приехал в эти края, чтобы повидаться с госпожой Сидонией, но в поместье Бати он ее не нашел. Узнав, что дочери барона пребывают в Сен-Жюсе, он решил, что, возможно, встретится с ней там. Теперь он вспомнил все. На виске у него забилась жилка. Он сердито потрогал висок. Страх, что он может опоздать, накрыл его, как волна. Завтра же он письмом уведомит Ги де Бланшфора о том, что поручение будет выполнено с опозданием. Указательный палец наткнулся на повязку. Бег мыслей остановился. Пробежав пальцем по повязке, он понял, что она круговая и закрывает весь лоб и затылок. Выходит, он потерял сознание вовсе не из-за раны на руке!

— Черт бы побрал тебя, Лоран де Бомон! — выругался он, поворачивая голову и гневно глядя на соперника.

На этот раз взор его помутился окончательно, и ненавистное лицо де Бомона утонуло в красном тумане. Череп словно раскололся от острой боли, и Филибер де Монтуазон почувствовал, что его снова затягивает в черную дыру, из которой он совсем недавно выбрался.

За занавеской, отгораживающей ту часть помещения, где лежали раненые, сестра Альбранта внезапно проснулась и села на постели. Как была, в одной ночной сорочке, она бросилась к кровати госпитальера. Он лежал в том же положении, в каком она его оставила. Вот только в лице не осталось ни кровинки. Привычным жестом она приподняла ему веко. Глаза закатились, пульс в сонной артерии едва ощущался и был прерывистым.

Альбранта окинула взглядом погруженную в сумерки сводчатую комнату. На соседней кровати, отвернувшись от соперника, спал Лоран де Бомон. Грудь его была перевязана. Никто не мог прийти сюда в такой час… Взяв с собой свечу, монахиня вышла в кладовую, где в высоком сундуке под защитой старинного замка хранились самые ценные ее снадобья. Она открыла замок и достала ларчик, отпиравшийся тонкой работы ключиком, который сестра Альбранта всегда носила при себе. Трехгранный флакон голубого стекла в красивой оправе из серебряного кружева блеснул в свете свечи. Перед глазами сестры-целительницы возникла картина из прошлого. Альбранта увидела себя в лесу, где она в спешке собирала мох для влажного компресса, а происходило это на следующий день после того, как в аббатство привезли тяжело раненную мать Филиппины.

— Этот эликсир обладает силой, какой не имеет ни одно другое снадобье. Четырех капель хватит, чтобы придать сил, ложки — чтобы усмирить боль, и глотка — чтобы исцелить. Пользуйся им, как посчитаешь нужным. Когда флакон опустеет, я приду и заберу его, — сказала встреченная в лесу знахарка, передавая ей лекарство.

Альбранта никому не рассказала об этой встрече.

И в тот же день ее жизнь перевернулась.

Сестра-целительница, не мешкая больше, подошла к изголовью кровати, на которой лежал Филибер де Монтуазон. В иных обстоятельствах она бы с первого дня предоставила Господу право решать, жить ему или умереть, однако ей была невыносима мысль, что смерть его тяжким бременем ляжет на совесть Филиппины. Она откупорила флакон и, сжав мужчине щеки, заставила его открыть рот. Несколько капель упали ему в горло. Она ждала минуту, две, приложив пухлый пальчик к сонной артерии. Очень скоро сердце госпитальера забилось ровнее, щеки порозовели.

Церковный колокол пробил пять раз. Через час начнется первая служба. Альбранта решила, что ложиться не стоит, и отнесла драгоценный флакон на место.

Прошло пять дней после того, как Лоран де Бомон и Филибер де Монтуазон скрестили мечи на земле аббатства Сен-Жюс де Клэ.

Пять дней назад гонец ускакал с письмом к барону Жаку де Сассенажу, не зная точно, где искать последнего.

Пять дней Филиппина дожидалась отца в своей темнице, исполняя наложенную на нее епитимью с большим рвением, чем кто-либо мог от нее ожидать. Аббатиса строго запретила сообщать девушке, в каком состоянии пребывают раненые, дабы усилить ее раскаяние сомнением. Но Филиппина ни о чем не спрашивала. Она проводила свои дни в молитве и уже успела ссадить кожу на коленях, поскольку часами молилась, повернувшись лицом к стене и глядя на распятие. Когда же ноги ее от долгого стояния на коленях затекали так, что она начинала шататься, девушка бросалась на соломенный матрас и плакала навзрыд, но не о себе, а о горькой участи тех, кто дрался ради ее благосклонности. Обессилев от рыданий, она засыпала. После пробуждения все начиналось заново. Она стучала в дверь только в случае крайней нужды — чтобы попросить новую свечу, опустошить ночной горшок или получить немного свежей воды. На стук входила послушница и забирала горшок или кувшин для воды, которые Филип-пина ставила рядом с дверью, чтобы послушнице не приходилось проходить в комнату. Ни разу затворница не повернулась к ней лицом. Ни разу не сказала ей и слова.

Аббатиса не знала, когда барон приедет за дочерью, поэтому отменила для той пост из страха, что девушка может занемочь. Но Филиппине не хотелось есть. По тому, как болталось на ней платье, легко было понять, как сильно она исхудала.

«Пять дней без пищи», — мысленно произнесла сестра Альбранта, когда одна из послушниц сообщила ей о том, что Филиппина выглядит ужасно.

Это уже слишком! Больше она терпеть не намерена!

— Как они? — спросила аббатиса шепотом, подходя к кроватям.

Сестра Альбранта, которая сразу после мессы вернулась в лечебницу, попросила ее прийти.

— Лоран де Бомон чувствует себя лучше, а вот состояние Филибера де Монтуазона очень меня беспокоит. Сегодня ночью его голос разбудил меня. Я бросилась к нему, потому что была уверена, что он пришел в себя. Состояние его не изменилось, но на головной повязке выступила свежая кровь.

— Голос вам приснился.

— Так я и подумала. И все-таки до конца я не уверена в этом. Прошу вас, мадам, давайте отойдем и поговорим спокойно, — предложила сестра Альбранта, вставая с табурета.

Аббатиса, еще раз окинув взглядом раненых, последовала за сестрой-целительницей. Двери кладовой открылись и закрылись, пропустив двух женщин внутрь.

— Лоран де Бомон, которому я постоянно даю снотворное, утром сказал, что тоже слышал голос госпитальера.

Аббатиса поморщилась. Ничего хорошего это не предвещало.

Они сели на деревянные скамеечки и одновременно положили руки на дубовую столешницу, уставленную самшитовыми ступками и стеклянными бутылями самых разных форм и размеров. Смягченный витражом на окне, тоненький солнечный луч ласково коснулся их натруженных рук.

— Филибер де Монтуазон говорил вам что-нибудь о деле, которое привело его к нам? Что-нибудь, что объяснило бы, почему он разволновался так, что рана открылась? — спросила сестра Альбранта.

— Ничего, кроме того, что вам уже известно.

— Может, следует осмотреть его вещи?

Аббатиса посмотрела на сестру-целительницу с неодобрением.

— Вы забываете, о ком мы говорим, сестра.

— Вам не кажется странным, что рыцарь-госпитальер путешествует без вьючной лошади и оруженосца?

Мать-настоятельница задумалась. Она постоянно возвращалась мыслями к событиям пятидневной давности, к раненым и Филиппине, но озвученная сестрой Альбрантой мысль не приходила ей в голову.

— Я бы хотела получить ответ на этот вопрос, — сказала она, — и все же нас это не касается.

— Касается, мадам. Я должна, нет, просто обязана спасти жизнь этому госпитальеру, и все, что может мне помочь, представляет интерес.

— Я подумаю об этом, — проговорила аббатиса вставая.

— Я еще не закончила, — сказала сестра Альбранта.

Их взгляды встретились. И, повинуясь настойчивому взгляду сестры-целительницы, настоятельница снова села. Альбранта взяла кувшинчик и наполнила два кубка водой. Один она протянула аббатисе, из другого сама отпила глоток. Она собиралась затронуть тему, при упоминании которой у нее всегда пересыхало в горле и возникала необходимость его прочистить.