Я захватываю замок. Страница 46

Первое в жизни письмо от сестры. Мы ведь никогда не разлучались, разве что в далеком детстве, когда она заболела скарлатиной. Тон письма совсем не в духе Роуз, уж очень ласковый; по-моему, она никогда не говорила мне «милая Кассандра». Наверное, ей и правда меня не хватает. Влюбленная девушка посреди такого великолепия — и тоскует по сестре… Вот что значит истинно прекрасная душа.

Тридцать пять гиней за костюм! С ума сойти. Это же тридцать шесть фунтов пятнадцать шиллингов. Хитро придумали в магазинах выставлять цену в гинеях. Неужели одежда может столько стоить? Тогда Роуз права: на тысячу фунтов много не купишь. Шляпки, туфельки, белье!.. Я, конечно, догадывалась, что у сестры целый ворох платьев (такую красоту можно приобрести по два-три фунта за штуку), но в изящных черных костюмах по безумной цене, наверное, чувствуешь себя особенно прекрасной. Словно в драгоценностях. Какими роскошными казались мы себе в детстве, надевая старые тоненькие цепочки с жемчужными сердечками! И какой подняли рев, когда их продали.

Тысяча фунтов на одежду… Сколько продержались бы на эту сумму бедняки! Сколько бы продержались на эту сумму мы, коли на то пошло! Странно… Я никогда не считала нас бедняками; то есть никогда не жалела свою семью, как безработных или попрошаек. А ведь наше положение было куда плачевнее: мало того что не трудоспособны, так и за подаянием не к кому обратиться.

Да я бы в глаза не посмела взглянуть нищему, истратив на приданое тысячу фунтов!

Ладно, о чем я говорю. Можно подумать, миссис Коттон раздала бы тысячу фунтов беднякам, не истрать она их на Роуз. Пусть уж хоть сестре. А я с удовольствием возьму ее одежду.

Нет, некрасиво… Стыдно радоваться, что богатство не на моей совести, желая при том иметь его под рукой.

Собиралась переписать письмо Топаз, но оно приколото к полочке в кухне; там в основном указания по стряпне. Повариха из меня, оказывается, никакая. Разумеется, мы управлялись сами, когда мачеха уезжала позировать: ели хлеб, овощи, яйца. Но теперь в доме появилось мясо, даже цыплята, и меня буквально преследуют неудачи. Например, я потерла грязные кусочки мяса мылом, а потом замучилась его смывать. Еще как-то оставила в цыпленке внутренности, которые следовало вынуть.

Поддерживать дом в чистоте тоже труднее, чем я ожидала. Я, конечно, участвовала в уборке, но никогда ее не организовывала.

С каждым днем все лучше понимаю, до чего много и тяжко работала Топаз.

Ее письмо будто нацарапано палкой: мачеха всегда пишет большим, очень толстым оранжевым пером. Я насчитала шесть орфографических ошибок. После полезных советов по приготовлению пищи она коротко упоминает о премьере в театре, заметив, что пьеса не «выдающаяся» (новое подхваченное ею словечко). Архитектурные творения Обри Фокс-Коттона — выдающиеся, фотографии Леды Фокс-Коттон — нет (Топаз вообще сомневается в ее побудительных мотивах). «Побудительных» с двумя «т».

Милая Топаз! В этом письме она вся: три четверти — дело, четверть — юмор. Надеюсь, юмор означает, что настроение у нее поднялось. С тех пор как она начала волноваться за отца, веселья в ней все меньше и меньше. Уже несколько месяцев она не играет на лютне и не сливается с природой.

В конце мачеха обещает немедленно вернуться домой, если отец без нее затоскует. Увы! Ни малейших признаков тоски у него не видно. Он даже стал спокойнее — хотя и не словоохотливее. Встречаемся мы только за столом; в остальное время отец либо гуляет, либо

сидит в караульне, перечитывая гору детективов мисс Марси (теперь перед уходом он всегда запирает дверь на замок, а ключ берет с собой). Один день провел в Лондоне. По здравом размышлении я решила прямо спросить о поездке. Глупо поддаваться его странному гипнозу, не смея лишний раз заговорить.

Едва он вернулся, я весело поинтересовалась:

— Как Британский музей?

— Я туда не ходил, — довольно беспечно ответил отец. — Сегодня я осмотрел…

Он вдруг умолк. Взглянул на меня, точно на ядовитую кобру, которую по рассеянности сразу не заметил, и вышел из комнаты.

Мне нестерпимо хотелось крикнуть: «Да погоди же! Что с тобой? Ты сходишь с ума?» К счастью, успела прикусить язык. Если у человека странности с головой, то ему об этом сообщают в последнюю очередь.

Эта мысль потрясла меня до глубины души. Неужели я правда считаю, будто отец сходит с ума? Нет. Конечно, нет! Более того, у меня теплится слабая надежда, что в караульне кипит работа — он дважды просил чернила. Только зачем-то взял огрызки моих цветных мелков и ветхий том сказок; это довольно необычно, равно как и прогулка в обнимку с древним железнодорожным справочником Брэдшоу.

Ведет он себя нормально. Даже стряпню мою поглощает без звука — значит, хорошо себя контролирует.

До чего же я была самонадеянной! Помню, как обещала описать отца — четкий портрет в несколько ярких штрихов. Ха! Описать отца! Да я ведь никого толком не знаю! Не удивлюсь, если выяснится, что Томас ведет двойную жизнь. Хотя его вроде бы ничего, кроме еды да уроков, не занимает… Слава богу, теперь можно накормить брата как следует. И я стараюсь — накладываю ему в тарелку целую гору.

А Стивен? Нет, описать Стивена я не в состоянии.

Все-таки жизнь непредсказуема. Меня так тревожили предстоящие долгие вечера с ним наедине, когда отец сидит в караульне, а Томас делает уроки, — и напрасно! После чая он помогает мне мыть посуду, а потом мы идем в сад, причем работаем на разных участках; и вообще, Стивен не очень разговорчив.

В Лондон он больше не ездил, снимков своих наверняка не видел. Если бы фотографии прислали, я бы знала.

Стивен как будто потерял ко мне интерес. Это хорошо. В моем состоянии я не смогла бы держаться с ним резко.

Кстати, в каком состоянии, Кассандра Мортмейн? Что ты чувствуешь? Подавленность? Апатию? Опустошенность? Тогда объясни: почему?

Я думала, если начну писать, то сумею выяснить, в чем дело, но до сих пор не поняла причины странного настроения. Разве только… может, я завидую Роуз?

Отложу-ка ручку, загляну в сокровенные глубины души…

Заглядывала добрых пять минут. Клянусь, сестре я не завидую. Более того — в жизни не поменялась бы с ней местами! Главным образом, конечно, потому, что не желаю замуж за Саймона. А если бы я любила его, как Роуз? Нет, такое трудно вообразить. Хорошо, допустим, на месте Саймона Нейл (должна признаться, с поры его отъезда гадаю, не влюблена ли я в него хоть капельку).

Ладно, я без ума от Нейла и выхожу за него замуж. Он богат. На тысячу фунтов я покупаю приданое, будущее сулит меха и драгоценности. У меня пышная свадьба, гости ахают: «Какую блестящую партию сделала эта скромная девочка!» Мы живем в Скоутни-Холле. Дом — полная чаша. Вокруг резвится толпа прелестнейших ребятишек. Как там в сказках? И жили они долго и счастливо!

Нет, все равно не хочется. Правда, от свадьбы и нарядов я бы не отказалась. Вот супружеская жизнь мне вряд ли понравилась бы. Помню, какое горькое разочарование меня охватило, когда я впервые узнала о тайной стороне брака. Впрочем, эмоции давно улеглись. Ничего не поделаешь, рано или поздно с этим сталкивается каждый.

Больше всего меня угнетает застой. Пустота впереди. Чего ждать? Вечного счастья? Разумеется, жизнь не безоблачна, всякое бывает: шалости детей, скандалы с прислугой, или же милейшая миссис Коттон подбросит ложечку дегтя в семейную бочку меда. (Кстати, почему именно деготь и почему его кладут именно в мед?) Мелкие заботы, изредка серьезные огорчения — суть не в том. Роуз просто не нужны перемены! Ее устроит навсегда установленный порядок вещей. Она не ждет за каждым поворотом чуда.

Наверное, глупо, но ничего не поделаешь: Я НЕ ЗАВИДУЮ РОУЗ. Стоит представить себя на ее месте — и перед глазами возникает последняя страница романа со счастливым концом, этакой жирной точкой, после которой о героях и не вспоминаешь.