Больше никогда не спать - Херманс Виллем Фредерик. Страница 22

— Что ты ищешь? Север?

Арне садится на корточки рядом со мной. Он разворачивает карту и говорит:

— Вот так.

Теперь я вижу, что висит у него на шнурке. Это маленький пластмассовый туристический компас. Он держит его в левой руке. Компас жидкостный, и поэтому всегда указывает более или менее на север — ему не требуется горизонтальной поверхности.

— Сейчас мы здесь, правда? — говорю я, упираясь пальцем в карту.

— О! Нет, нет, — отвечает Арне. — Пока мы только вот здесь.

Обглоданным жёлтым карандашом, размером с мизинец, он указывает в точку на три сантиметра южнее моей. Три километра.

Я смотрю на карту, а потом вдаль, пытаясь сопоставить рельеф с рисунком. Поднимаю одно колено, от этого усиливается давление на другое, и боль становится острее. Пытаюсь сесть, но понимаю, что тогда придётся слишком сильно наклоняться вперёд для того, чтобы рассмотреть карту. Чёрт, не в форме я сегодня. Что они обо мне подумают? Не хочу быть всеобщим посмешищем, только не это.

Я должен заставить их отзываться обо мне с уважением! Всё должно получаться у меня так же хорошо, как и у них. И даже лучше.

Чёрная тень течёт с Ваддасгайссы по равнине перед южным склоном. Вне тени земля то светло-зелёная, то цвета травы, то тёмно-зелёная, то коричневая. Розово-голубое небо отражается в мелких озёрах и извилистых протоках цветом анодированного алюминия.

Все озёра соединены протоками. У меня нет никаких причин заподозрить, что какая-нибудь из попадающихся нам по пути впадин — метеоритный кратер. Впрочем, до сих пор я видел метеоритные кратеры только на картинке. Даже если они здесь есть, совсем неочевидно, что я сразу это пойму.

А кто был тот человек, которому впервые пришло в голову приписать некое углубление в земной коре падению крупного метеорита? Как его звали? Где и когда это случилось?

На меня находит приступ страшной ненависти к учебникам. В них всё написано так, как будто это всегда было хорошо известно! В них не остаётся ничего от тех усилий, сомнений и отчаяния, ценой которых люди в своё время пришли к определённым выводам. Девяносто девять из сотни открытий кажутся неким извечным знанием, кажется, что если их вообще кто-то сделал, то это были какие-то сверхлюди, для которых всё и всегда разумелось само собой, у которых никогда не было неудачливых предшественников. Подумать только, что моя мать каждую неделю пишет статьи о романах, чьи авторы увековечены в газетах — имя, фамилия, фотография; и что в то же время я не могу назвать ни одного учёного, который занимался бы метеоритными кратерами! А ведь таких людей, наверное, были сотни. И не только я ничего о них не слышал — даже Сиббеле, скорее всего, мало что известно. Их не знает вообще никто, кроме специалистов по истории науки. Особая узкая специальность. А труды по истории науки не читает тоже никто, кроме, конечно, тех, кто случайно занялся именно историей науки, а не одной из тысячи других столь же достойных изучения вещей. И даже эти люди знают почти только имена и даты. Не так уж часто жизнь учёного проходит в присутствии свидетелей, способных написать его биографию.

Как счастлив я буду, если найду хотя бы один маленький камешек из космоса. Метеорит. Я могу поклясться, что везде, где я прохожу, ничто не ускользает от моего внимания. Но пока я не видел ничего, кроме щебня с гор.

Опять отстал. Не сильно. Поднимать голову постепенно становится всё труднее. Согнувшись ещё больше, я пробую ускорить шаги.

Если бы её звали Дидона. Как мне вообще пришло в голову это имя? Дидона, царица Карфагена, полюбила Энея, героя, бежавшего из Трои со своим отцом на спине. Ещё тяжелее, чем мой рюкзак.

Конечно, её зовут вовсе не Дидона. Но так я могу называть её про себя. Я не знаю ни её адреса, ни её фамилии. Расспрашивать Еву слишком поздно. Ещё несколько недель я никому не смогу писать.

Я здесь для того, чтобы сделать открытие. Такое открытие, которое поразит весь мир. Всё остальное неважно. Открытки посылать способен и самый тупой турист. У меня есть дела поважнее. И всё-таки… сколько всяких вещей получается у кого угодно, только не у меня! А мне обязательно нужно им научиться.

Опять река. Широкая. По мере того, как я к ней приближаюсь, она кажется всё шире и шире. Силач уже на другом берегу. Он машет руками, на что-то показывает, что-то кричит. Арне, Квигстад и Миккельсен стоят и хохочут, каждый на своём камне. Как будто они играют в такую разновидность игры в салки, где осалить можно только того, кто летит с одного камня на другой.

Река пенится, как водопад. Её берега так заболочены, что я утопаю почти по колени. Я останавливаюсь.

Камень, на котором стоит Арне, ближе всего. Как же Арне туда попал? Это остроконечная скала, она торчит из воды в полутора метрах от берега. Арне не мог просто шагнуть на неё. Он должен был разбежаться. Но как, в таком болоте?

Я вижу, как вдали Миккельсен сгибает колени, издаёт вопль, летит, размахивая руками, приземляется на камень, где стоит Квигстад. Они хватают друг друга за руки, пошатываются, приходят в равновесие. Потом, один за другим, как будто в семимильных сапогах, перешагивают на следующие камни и оказываются на другом берегу. Силач уже идёт дальше, и они идут с ним.

Я всё ещё стою, оглядываю реку вверх и вниз по течению, но не вижу ни одного камня в пределах досягаемости.

Арне протягивает мне руку.

— Прыгай, — говорит он. — Поднимай колени как можно выше.

«Прыгай»! Меня и так постепенно засасывает, а если я попытаюсь оттолкнуться, то уйду в землю, как снаряд. Я не могу даже дотянуться до руки Арне. Но продолжать стоять на месте нельзя, заставлять Арне ждать — тоже. Промахнуться, упасть, чтобы они вылавливали меня, мокрого насквозь, из реки, с испорченными часами, полным воды фотоаппаратом, промокшей в рюкзаке едой — и не только моей едой!.. Я не могу больше стоять и не могу никуда идти. Какие неприятности я создам всем остальным, если доберусь до другого берега полуутопленником. Для того, чтобы меня высмеивать, они слишком вежливы, так что этого я не боюсь.

Я вообще ничего не боюсь. Нечего бояться тому, у кого нет выбора, кому остаётся сделать одну-единственную вещь, и как раз ту, на которую он неспособен! Я бросаюсь вперёд, хватаю руку Арне, промахиваюсь, всем телом падаю на камень, лицо ободрано, вода до пояса, лодыжки разбиты. Я прыгаю. Как будто мимолётно здороваюсь с Арне за руку. Правая нога на камне, резиновая подошва не проскальзывает ни на миллиметр, левая нога подтягивается, я выпрямляю спину и встаю рядом с Арне, как будто на пьедестале, среди ревущей воды. Он наклоняется, зачёрпывает воду в свой стаканчик, даёт мне попить.

— Я возьму у тебя фотоаппарат и планшет.

— Зачем? Они не тяжёлые.

— Так будет лучше. Если вдруг ты поскользнёшься, они останутся сухими.

Он снимает ремни с моей шеи и просовывает в них свою собственную голову. После чего делает большой шаг, ставит ногу на другой камень, а его другая нога этого камня даже не касается и уже тянется к следующему. Я следую его примеру, не успев осознать, что я делаю. Семь огромных шагов, внизу бешено бурлит река, вся в белой пене.

И вот я уже стою рядом с Арне на другом берегу. Он берёт фотоаппарат и планшет за ремни и вешает их мне на шею, как ордена.

Когда, часов в пять, я прихожу домой, и, ожидая, пока Ева приготовит чай, не могу найти себе никакого другого занятия, я часто достаю из шкафа, где до сих пор стоят книги моего отца, большой «Юбилейный сборник в честь профессора Маллинкродта, составленный его учениками». Он всегда открывается на одном и том же месте — там, где помещена большая вклейка вдвое шире книги.

Это фотография участников Ботанического Конгресса в Лозанне, в июле 1947 года.

Они стоят в пять рядов. Первый ряд, в нём в основном женщины, сидит, второй стоит, головы людей из третьего, четвёртого, пятого рядов возвышаются друг над другом, но как этого удалось добиться, не видно. Наверное, они стоят на стульях.