Дух трудолюбия (СИ) - Горн Андрей. Страница 71

Как я краем уха разговор услыхал, заговор читается ночью при полной луне и при отсутствии всех родственников в комнате. Но на всякий случай они останутся и будут рядом. В телеге. Лето же, тепло, хорошо. Вдруг до начала заговора помощь Матрене понадобится. Ну, может сам запойный до срока проснется, еще бузить будет. А то сами Лиза с Матреной с ним не справятся.

Ночью мне не спалось. Лизка уже явно спала. Гости дрыхли тоже, в своей телеге. Стоя в кромешной темноте у входа в баню, видел через открытое окно, как в полутемной комнате бабка Матрена водила двумя горящими свечами по лежащему на столе и сильно храпящему мужику, что-то заодно приговаривая. Учуяв в темноте каким-то (КАКИМ?!) образом меня, бабка прервалась и сказала:

-Барчук, а хорош гляделки-то ломать. Уходи оттель. Токмо ворошбе мешаешь. Пристыженный, я собрался уж идти спать, как увидел резко дернувшуюся руку мужика, ударившего по бабкиным рукам. Горящие свечи выпали из матрениных рук под стол, от удара потухли и обе, видимо, куда-то закатились. Разом стало настолько темно, насколько сильно полная луна освещала двор.

Рванул к бабке. Подскочил к окну, подпрыгнул и зацепился за раму. Подтянув тело, через пару секунд я уже был в оконном проеме. Негромко говорю:

-Баб Матрен, вам помочь?!

В ответ раздалось бабкино сопение:

-Да свечи тут где-то прыскучие. Шасть от меня. А очи старые, не видят в темноте. -Баб Матрен, подождите, я вам помогу – и запрыгиваю в комнату.

Через пару минут неспешного нащупывания нахожу одну свечу. Отдаю Матрене, та зажигает ее. В комнате стало светлей. Знахарка осмотрев горящую восковую свечу, сочла ее непригодной для дальнейшего обряда и пошла за новыми, выйдя из светелки.

Вот стою в комнате рядом с лежащим на столе, во весь голос храпящим мужиком-гигантом. Бабка меня оттуда сразу не выгнала, а мне и невдомек, идти надо отсюда или я еще буду ей нужен. Нет бы сразу уйти. Так нет, смотрю по сторонам и вижу, белеет под столом огарок свечи. Решив поднять, лезу под знахарский стол. Только залез, как мужик принялся ворочаться, а стол под его весом – предательски скрипеть. Чую спиной, как столешница гнется под его весом, а ножки со стоном принялись расходиться. Епрст, да он сейчас бабкин стол напрочь сломает. А ну Серега вылезай скорей. Придавит меня еще, зараза эта храпучая. Для подстраховки кидаю сгусток магической энергии в снова беспокойно закрутившегося мужика. И вовремя.

Ночную тишину прервал сильный треск ломаемого дерева. С шумом ножки стола сломались и столешница ударила по моей голове. Спина же приняла на себя основной удар. Резкая и давящая боль пронзила мою спину. От удара по голове меня повело. Вижу в темноте блестящие точки.

-Уй! Больно же! Вот слон-то!

Решив не держать на себе и снять с себя тяжесть столешницы, двигаюсь на коленях вперед, к уцелевшим ножкам стола. И столешница сломанным краем легла на пол, полностью сняв с меня нагрузку. Не вылезаю, пока не пройдёт. А про мужика забыл совсем.

Слышу топот ног. Одних, вторых, третьих. В комнату забежала сонная Лиза в впопыхах накинутом платье и родственники того мужика. В светлице сразу стало тесно. Раздается незнакомый пьяный и громкий мужской бас. Ну того мужика, что храпел:

-Лада-а! Подь сюды! Жбанчику бы хлебной! А то помру! Иссохло все. Лада-а!

-Что тебе, окаянный! Опять, ирод, беснуешься? – вошедшая в светлицу полусонная женщина была среди первых, опередив в этом даже хозяйку.

Слышу, как вошедшие, дружно ахнули. Следом слышу шум падающего тела. Не понял, кто это? Краем глаза выглядываю из-под стола, не понял, это же жена этого мужика. Женщину уже подхватили и поднимали с пола ее родные, одновременно пытаясь привести ту в чувство. И им это удается. Она, не успев отойти от шока, принялась:

-Допился ведь, черт окаянный! Не уходи от нас! Останься!

Мужик, раздираемый недоумением и муками от необходимости выпить, в полном непонимании принялся успокаивать и оправдываться:

-Ладушка моя, да ты что?! Окстись. Не собираюсь я. Ну подумаешь, выпил лишку. Ой, ну прости, допился твой ладо. Да?!

-Не уходи от нас. Сыновей на кого оставляешь, изверг?-заплакала женщина.

-Лада! Не гневи меня! Не дождетесь! Остынь!

-Да! Остынь?! А это как прикажешь понимать?

-Что?

-Это!

Сам же сижу под столом в полутемной комнате, подслушиваю чужой разговор и не пойму, чего они там обсуждают, но не вылезаю. А тем временем мужик завопил благим басом:

-Лада, что со мной? Уж ...помер?!

Через мгновение мужик от осознания чего-то непоправимого вдруг взревел раненым медведем: -Люба моя, Крутобогом прошу, спаси. Клянусь, брошу напрочь хлебну воду пить. Вновь Крутобогом клянусь, обещаю!

Нет, а хорошо ее мужик-то перепил! Конкретно! До сих пор бредит. Даже жена вон пугается. Это у него, как там ее? Ах-да, белая горячка.

Жена плача:

-Матрена, да где ты там. Подскажи, что делать-то?

Бабка с новыми свечами в руках вошла в светлицу, обойдя всех. Увидев ногу Сергея под сломанным столом, она усмехнулась, подошла к нему и приняла мою игру, незаметно для остальных показав мне кулак. Елы! Ну лопух! Мужик-то висит над столом, пока я держу.

-Так говоришь, что делать-то? Ну наговор делать надобно. Только вот спортил мне наговор, проснулся. И вишь к чему привело?

Нарочито громко, для меня, она сообщила:

-Вот сейчас я тебя опущу на пол. Идешь домой. Придёшь завтра, стол мне починишь, а вечером -по-новой. Понял?!

Осторожно убираю сгусток, стараясь мягко приземлить мужика. И когда он приземлился, бабка Матрена, не давая осмотреться, погнала всех прочь из избы:

-Ну ступай, чего зенки вылупил-то. Завтра придешь.

И когда стихли звуки колёс подводы, скрипнула входная дверь, только тогда я решил, что пора вылезать из своего укрытия. У Лизы от удивления не смогла произнести ни слова. Матрена же стояла в проеме, негодуя покачивая головой.

-Сергий?! -А че? Че сразу я-то. Это просто бесовщина какая-то!

И пошел спать. В баню.

Просыпаюсь очередным утром в бане. Сладко потянулся. Может, еще подрыхнуть? Взгляд касается угла бани. Стоп! Сидор! Где мой сидор?!

От волнения вскакиваю и в чем спал, выскакиваю во двор. Спать уже перехотелось. Солнышко жарит, птички уж поют, петух прокукарекал. Слышу на дороге катится телега. Сбоку слышу Лизкин голос:

-Сергий, уж проснулся?!

От волнения совершенно забыл поздороваться:

-Лизка, а ты не видела мой сидор с оружием? В бане лежал.

-Ох-хохо! Не успел встать, барчук, ужель о железках своих волнуешься. Видела!

-Где он?

-Да вона твой сидор, на солнце сушится. Ничего ему не сделается.

-Где? – сделал несколько шагов, чтобы убедиться в словах девушки и замираю. На солнышке сушились отдельно друг от друга, прямо сверкая, блестя своими свежеотмытыми боками и гранями, меч цзянь с ножнами. Ножичек мой швейцарский. И парострел впридачу. Рядом висела, сушившаяся на веревке моя сменная и запасная одежда, выданная мне еще на Новике. Постирать которую у меня в последнее время руки не доходили.

-Пф! Ну что, убедился, барчук. Ничего с твоей одеждой и оружьем не сделается. Постирала только. До такого состояния довести. Все грязное, в пятнах и масле, корках. Фу! Как можно?

Ну да грязное. После приюта как то не задумывался об этом. Там все по расписанию, раз в неделю будь добр сдать белье в стирку. Ну и сам. Время по вечерам было. А на Новике смена и стирка белья за все время была только один раз, когда в Кайгороде несколько дней были. Все в помощь вахтовым боцман отправлял. И все время грязь собирал. На Новике фраза “матросы грязь не собирают, она сама к матросам липнет” была применима на все сто. В казематах выстрелы потаскаешь или ствол паропушки банничком протрешь -смотришь, испачкался. В пародвижительный вообще можно на себя только старье надевать. В новом ходить туда просто жаль. Извазюкаешься со стопроцентной гарантией. В камбузе вроде стараешься, не пачкаешься, а все равно. Попробуй не пролить и не рассыпать, когда дирижабль трясет. Воздушные потоки они такие. В трюме постоянно свалившийся от тряски груз перекладывали. Мешки и ящики там потаскаешь -вот и вновь грязный.Или масло в калильные фонари вечером в полете зальешь-считай, измазался. Чистеньким только разве с капитаном или в телеграфной можно остаться. Остались еще силы в конце дня, успеешь замыть в горячей воде в пародвижительном, значит успел. Только сохло, правда, плохо выданное нам белье в замкнутом пространстве дирижабля, отчего оно прело и пахло. Иногда еще в мокром наутро уходил. Развешивать мокрое белье на уличной части палуб начальством не разрешалось, но находились экземпляры, которые вне вахты сушились на улице, одновременно сторожа свои вещи. Увидят флайт-мичмана или капитана на палубе, вещи свои, р-раз и в нишу, с их глаз долой. Пройдут офицеры -вновь быстренько развешивают сушиться. От своих не прятали, те все понимали. Сами такие. Вот и забил я в целом на свой внешний вид. Устал с грязью бороться.