До и после (ЛП) - Миллс Эмма. Страница 19
— Привет, — сказала я наконец, когда он оказался слишком близко, чтобы его игнорировать. — Как дела?
Я не разговаривала с Эзрой с того дня, как он вернул мне книгу. Нельзя сказать, что интервью для Рэйчел стояло первым в списке моих дел. Но раз он был готов отвечать на вопросы в коридоре, то я решила, что, возможно, согласится сделать это и на вечеринке.
Эта мысль вылетела у меня из головы, когда Эзра повернулся и посмотрел на меня, как будто не знал, кто я такая. Я уже готова была закатить глаза, когда он ответил:
— Неплохо. А у тебя?
Ответ. Не слишком распространенный, но по крайней мере вежливый.
— Хорошо. Не видел Фостера?
Я подумывала уйти домой.
— Нет. Я даже не знал, что он здесь.
— Да. Он сказал, что будет незаметным.
К шуму в гостиной добавилось больше басов, так как звуковую систему врубили по полной. «Танцпол» затопило волной людей.
— На самом деле я это не люблю, — сказал Эзра после небольшой паузы.
— Не любишь?
— Нет.
Молчание.
— Напоминает танцы в средней школе, — сказал я. — Знаешь, когда завуч ходит с линейкой, проверяя, чтобы было «место для Святого Духа»?
— Я никогда не ходил на них.
Море танцоров немного расступилось, и я увидела посреди комнаты Кэса с Линдси. Они кружились в такт музыке. И между ними не было места для Святого Духа.
Тупая боль резанула по животу. Не поймите меня неправильно. Кэс встречался с девушками и раньше, но, как бы ужасно это ни звучало, меня всегда утешал тот факт, что эти отношения длились недолго.
Но ведь это Линдси Рэншоу. Линдси Рэншоу не относилась к тем девушкам, с которыми встречаешься две недели, а потом становится скучно.
Я знала, что наступит день, когда Кэс влюбится, и тогда все закончится, а мне останется только плакать. Кто-то другой станет по субботам вытирать насухо его машину, и у меня станет на одного лучшего друга меньше.
Я и не заметила, что Эзра внимательно смотрит на меня.
— А ты... вообще... танцуешь?..
— Извини, — выговорила я и улизнула.
Я прошла через комнату, взяла чашку, поставила, два раза обошла диван, а затем как можно быстрее помчалась в ванную.
Холодная вода. Маленькое затишье. Плеснув на лицо водой из-под крана, я на мгновение склонилась над раковиной, позволяя капелькам катиться по щекам и падать вниз.
— Ты пьяна? — раздался голос.
Похоже, затишье оказалось недолгим.
Я резко обернулась и отдернула занавеску. В пустой ванне сидел полностью одетый Фостер.
— Какого черта ты здесь делаешь?
Он аккуратно удерживал на голове резиновую утку.
— Просто сижу, — произнес он, не двигаясь.
Это была одна из тех чудинок. Чудинок Фостера. Как смузи рано утром и тому подобное. Я зажмурилась изо всех сил.
— Почему у тебя мокрое лицо? — спросил он.
Я схватила полотенце.
— Ты плачешь из-за Кэса? Я его ударю.
Я не плакала.
— Никто никого не будет бить.
— Я уверен, что где-то кто-то кого-то бьет. Например, в тюрьме, или в баре, или на войне, или еще где.
— Фостер. — Я устала от этого. — Вылезай из ванны.
— До этого тут были девушка и парень. Они болтали о презервативах и прочем.
Это было чересчур. Я отвернулась к раковине, швырнув полотенце обратно на держатель.
— Фостер, ты не должен сидеть здесь. Нельзя так подслушивать чужие разговоры.
— Они ж не все время болтали. Думаю, они занимались кое-чем другим.
— Ты должен научиться не совать свой нос в чужие дела и держать рот на замке. Люди обычно не говорят о таком.
В зеркале я видела выражение лица Фостера, и оно совсем не изменилось. А резиновая утка не сдвинулась ни на миллиметр.
— Я говорю.
— А нормальные люди — нет.
— Я просто честный.
— Так не будь, Фостер. Не будь честным. Будь нормальным.
Он и резиновая утка непоколебимо смотрели на меня.
— Ты пьяна?
Я вышла, хлопнув дверью.
13
Утром по субботам мама возила Фостера к психотерапевту. Обычно эти занятия длились час, но утром после игры с Хэнкоком они задержались. Я задумалась, не появились ли у Фостера дополнительные темы для обсуждения. Какова вероятность того, что он войдет в дверь с опухшими глазами и карманами, полными бумажных салфеток? Может, он рассказывал психологу, как гадко я повела себя вчера вечером. Может, у него случился прорыв или что-то подобное.
Это слово — прорыв — вызвало в воображении образы стены страданий, крепости переживаний, сносимых бульдозером. Было ли это похоже? Была ли вообще у Фостера стена, чтобы снести ее? Он не казался подавленным или страдающим. Никакого подавленного гнева. Никакого крика. Что они там вообще обсуждают?
До этого лета, я видела Фостера пять лет назад, на похоронах дяди. Дядя Чарли и мой папа родились с разницей в десять лет, папа был старше, и мы не часто виделись с тех пор, как Чарли с Элизабет переехали в Калифорнию незадолго до рождения Фостера. Они пару раз приезжали на Рождество, когда я была ребенком — я смутно помню маленького Фостера, — но потом перестали. Дядя Чарли был слишком болен, чтобы путешествовать, и мне кажется, они были слишком бедны, чтобы позволить себе билеты. Папа летал туда, чтобы побыть с ним перед смертью, а мы с мамой приехали на похороны.
Фостеру было девять, а мне двенадцать. Мы были единственными детьми там. Единственной семьей Элизабет была ее мама, бабушка Фостера, которая, как мне сказали потом, умерла через пару лет.
Я была достаточно взрослой, чтобы понимать, что это действительно мрачное событие; мой папа потерял брата, единственного родного брата. Но я не знала о дяде столько же, чтобы прочувствовать это лично. Они жили так далеко и приезжали так редко, что я помнила его только таким, каким увидела в гробу.
Я не знала, каким человеком была Элизабет до того, как умер ее муж. Смутно помню ее по тем давним рождественским приездам: длинные светлые волосы и водянистые глаза. Это единственное, что отложилось в моей памяти — счастливая или грустная, она всегда выглядела так, будто вот-вот заплачет.
Мы вернулись в Калифорнию через пять лет после смерти дяди Чарли, и Элизабет смотрела на нас теми же глазами, только теперь они были пустыми. Она обняла папу, маму, а потом меня, но ее объятьям не хватало тепла. Руки были хрупкими, а глаза запавшими.
Мои родители никогда не говорили напрямую: «Элизабет наркоманка». Это всегда были «проблемы Элизабет» или «зависимость Элизабет». Но я была достаточно взрослой, чтобы понимать, что Элизабет не просто пристрастилась к фенолам.
— Фостер, иди поздоровайся! — крикнула она вглубь дома.
И Фостер вышел — выше, тоньше и бледнее, чем на похоронах дяди Чарли. Я подумала, что это результат взросления — ушла детская розовощекость. Но было кое-что еще. Его глаза были похожи на глаза Элизабет. Они не были такими пустыми, как у нее, но в них присутствовала некоторая отстраненность, которой я не помнила.
И теперь, сегодня, утром после игры с Хэнкоком, в дверях появилась новая из постоянно меняющихся версий Фостера. Стало понятно, почему они с мамой задержались.
Фостера подстригли. Больше не было всклокоченных волос, их место заняла очень приличная, на удивление стильная короткая стрижка.
— Дев, тебе нравится?
Он плюхнулся на диван рядом со мной.
— Ты выглядишь... по-другому, — сказала я, имея в виду «хорошо». Выше шеи Фостер выглядел... ну, он выглядел как девятиклассник.
— Почему ты решил подстричься?
Он пожал плечами.
— Он сказал, что пришло время для нового образа, — сказала мне мама на кухне, когда Фостер ушел в свою комнату. — Образа игрока школьной команды.
* * *
В школе образ игрока школьной команды имел успех. На перемене Джордан потер макушку Фостера со словами:
— Мне нравится, чувак. Нам надо тереть твою голову на удачу.
И тут Фостер ухмыльнулся:
— Я думал про дреды, но это вроде как твоя фишка.