Охотничий пес (СИ) - Попов Андрей Алексеевич. Страница 41

   Но нет.

   Под покрывалом замерзшей воды был все тот же пол, горящий изнутри малиновой мглой, а за ним болтыхающиеся мертвецы.

   Иен чувствовал слезы на глазах, они тотчас затвердевали бисером на его ресницах.

   - Я должен убраться отсюда! - закричал он, но его голос утоп в реве бурана.

   Вьюга насмешливо дудела кларнетным воем, затекая в его покрасневшие уши.

   Он шел, проваливаясь в снежные дюны, впереди замаячили, увитые белой глазурью лунного отсвета, горные пики. Он узнал их с первого взгляд, и у него екнуло под сердцем. Он был в нескольких днях пути от Цвейке-Махани.

   Но как такое возможно?

   Ему пришлось поднажать, выбившись из последних сил, чтобы скорее добраться до гор. Каждый рваный шаг приближал его к подножью скалы, с которой в далеком прошлом он обнюхивал свое маленькое королевство, свой маленький мир, сотканный из тоненьких нитей паутины запахов соленого моря, экскрементов хохочущих альбатросов, потрохов и жира тюленей и рыбы. Серо-свинцовые скалы укоризненно смотрели на него сверху вниз, а он, превозмогая зимнюю стужу, пробирался сквозь снежный вихрь, тяжело дыша, и пар клубился у него изо рта. Бриллиантовый иней коркой нарос на одежде и посеребрил ему волосы. Еще долго Иен поднимался к скалам, давным-давно задубев, но он не чувствовал приближения смерти, а потому он продолжал идти по снежным дюнам навстречу своему полузабытому сну. Откуда-то слева до него донесся звук и запахи моря, но, сколько бы он не вглядывался в запорошенную снегом тьму, до самого горизонта тянулась платиновая пустыня. Единожды ему причудился гогот альбатросов и запахи их гнездований. Дудящая кларнетами, метель безжалостно метала его из стороны в сторону, засыпая лицо мушками снега. Истерзанную непогодой кожу барабанили булавочные уколы озорных снежинок, он не чувствовал ног, рук, не чувствовал своего лица от хлесткого шквала.

   Наконец-то, он добрался.

   На дне пищевода у него зашевелился червивый ворох, когда он начал думать, а что ж ему делать дальше? Ответом ему стала уродливая расщелина у подножья горы, к ней он и направился. Спрятавшись в этой расщелине, он привалился спиной к стене заледенелой пещеры, с тем чтобы немного отдохнуть и вовсе задремал, внюхиваясь в запахи почвы, мха и пещерного камня. Неугомонная стихия продолжала бушевать где-то снаружи, Иен забился глубже внутрь горы, где было вырвиглазно темно.

   Несколько раз он снова и снова пытался молиться, с трудом вспоминая правильные слова, а по его щекам ветвистыми ручьями текли слезы.

   В очередной раз, проснувшись от ужаснейших видений, он плакал, слезы застывали на его щеках звездным следом. Мерзлый воздух жег раненное от кашля горло. В конце концов, его нос окончательно заложило, и он утратил единственного спутника - обоняние, оставшись один на один со зловещим роком в преддверии адского котла.

   Несколько безынтересных дней (он вычислил по фазам еле видной луны), Иен жил в заледенелой пещере, питаясь каким-то безвкусным мхом. Систематически он выбирался из убежища наружу и готов был поспорить на что угодно, что видел в отдалении какую-то движущуюся фигуру, крупнее человеческой. Он прятался в расщелину, как напуганный и брошенный ребенок, и это пробуждало в нем воспоминания...

   Посреди этой грохочущей пустыни марианского чистилища, времени поразмыслить над своей жизнью, у него было в достатке, в смиренном ожидании лучафэровой гончей, которое может продлиться годы или даже века...

   Желтоватое грязное небо возникло над ним, в нем проглядывала блеклая луна, точно занесенная песком. Над плоскими крышами Каерфеллских многоэтажек пронесся шелест невидимых крыльев ветра. Оживленный гомон мегаполиса стоял под его болтающимися ногами, а он, точно Бог на облаке, сидел на карнизе небоскреба Секретария, и с усмешкой наблюдал за сумасбродным мегаполисом, пышущим разнообразием жизни.

   Струи выхлопов поднимались снизу и несли с собой беспричинное беспокойство.

   Беспокойство принадлежало многомиллионному населению города, проживающему сломя голову и без оглядки в несмолкаемой суматохе столицы империи свои никчемные жизни. Отсюда, с высоты четырнадцатого этажа, он наблюдал весь город как на блюдечке. Внизу беспрестанно рябил живой ковер человеческих макушек, и с наступлением жаркой ночи народу на обширных улицах не убавится.

   В Каерфелле движение никогда не останавливалось.

   Иен опасно поддался вперед, сидя на самом пяточке карниза, стиснутый вепрями из темной бронзы по оба плеча, чтобы получше разглядеть эспланаду, раскинувшеюся перед мраморными ступеньками здания тайной полиции. За его спиной плясали подхваченные ветром через раскрытое окно кипенные занавески.

   - Все сидишь? - раздался мелодичный голос откуда-то сзади.

   Пугливые голуби, услышав голос незнакомки, разлетелись прочь, раскидывая перья.

   - Да, - бескомпромиссно ответил семнадцатилетний он.

   После выдержанной паузы, они ее конек, Анна сказала:

   - Профессор Шольц очень ругалась, что ты пропустил дорожку с препятствиями.

   - Я не в форме, - с горечью пробурчал он. Крохотная снежинка упала ему на щеку, и он поднял глаза к желтоватым небесам Каерфелла.

   Это был вечер накануне летнего солнцестояния, какая снежинка?

   Воспоминания обуревали его все сразу, не давая сосредоточиться на чем-то одном...

   В ту судьбоносную ночь (ему об этом рассказал отец) свирепствовала метель, когда неизвестный мужчина, непонятно как добравшийся до стен монастыря и непонятно куда делся после этого (в рыбацкой деревеньке он не останавливался), с четверть часа ломился в двери. Когда встревоженные монахини монастыря взяли годовалого младенца в одних пеленках, мужчина, не сказав не слова, исчез в снегах, будто его вовсе никогда не было.

   - Я не в той форме, - повторил Иен, и снова очутился на краю карниза готовый вот-вот прыгнуть вниз, но знал, что не сделает этого.

   - Иен, - сказала она и крепко взяла его за голубоватую рубашку, втягивая его внутрь окна.

   Она всегда была довольно-таки сильной.

   Когда его утянуло назад, и побеленный потолок взметнулся вверх, его воображение выбросило его обратно в прошлое...

   Вместо веселых игр со сверстниками, которые обходили стороной найденыша из-за его чудаковатости, он в свободное от молитв время протирал свои штаны в монастырской библиотеке. Иен зачитывался книгами о мегаполисах с их многомиллионным населением, нелюдских расах, и, конечно, о магах, об этих дьявольских ублюдков, коим место только в Тартаре. Иен в это не верил, он и сам обладал талантом чуять людские секреты, их ложь, их прегрешения.

   Местные жители недолюбливали его, потому что боялись, что он видел их насквозь, так оно и было. Его феноменальный нюх пугал всех, так его учительница матушка Шелла побила его только за то, что он унюхал на ее одежде мужской запах пота, стыда и семени.

   Девичий голос снова вернул его в солнечный день, когда ему было семнадцать лет:

   - Иен, - повторила она, глядя в его лицо.

   Он лежал на спине, она склонилась к нему, щекотно касаясь золотистыми локонами его щек.

   Вечернее солнце заливало ее кудри пунцовеющим ореолом.

   Иен зажмурился, тщась понять, где, черт возьми, он сейчас находится: он ждет свою смерть от лап лучафэровой гончей, навсегда покидает стены монастыря в сопровождении двух пчеловодов или находится в штаб-квартире Секретария с Анной в семнадцатилетнем возрасте?

   В голове Иена была каша из воспоминаний, он вспоминал все и сразу...

   Как, например, то, что его имя на староархском звучало как "божий дар", Иенатарис, а по-современному, Иен, его названным отцом, принимавшим его как своего родного, стал батюшка Фауст, и он же был единственным, кто по-настоящему любил Иена. Но когда он уходил вместе с государственными шпионами экзархия, то ни разу не обернулся для того чтобы увидеть отца в последний раз.

   Отец всю его жизнь талдычил ему одно и то же: "никогда никому не говори о своем нюхе", и Иен думал, что он подозревал в нем мага, потому слушался и напрямую никогда не заявлял во всеуслышание о своем запретном таланте. Да, казусы иногда случались, но люди просто принимали его за чудака и сторонились, и однажды он затеял то глупое пари с деревенскими мальчишками в таверне, когда был подростком. Ему завязали глаза и два-три часа подсовывали еду, рыбу, тряпки всех присутствующих, требуя идентифицировать их принадлежность. Он угадывал раз за разом, ни разу не ошибившись, и его безусловные таланты приветствовали бурными овациями, будто он какой-то фокусник в цирке.