Последний поцелуй неба (СИ) - Золотая Аида. Страница 10

— Я про кошек, — хмуро ответил Власов. — Были у тебя кошки?

— Не-а.

— Ясно. Ладно, я пойду. Мне еще в участок заскочить, бумажки для отчета взять…

Власов приходил потом еще несколько раз. Но Анна с ним больше не встречалась, всякий раз придумывая отговорки. Уроки, больная голова, репетиция праздничного концерта. Он был единственным человеком, с которым она общалась после всего, что с ней случилось. Сама не знала, почему. Наверно, потому что он ее нашел. Потому что привез в больницу. Потому что навещал там. Потому что продолжал приезжать в детдом. Потому что пожалел.

Но он оказался очень настойчив в расспросах. А она не могла отвечать. Ей нечего было отвечать. Его намек о пожаре испугал ее настолько, что она не чувствовала под собой ног, когда шла со стадиона в здание. Просто переставляла их и в ужасе думала о том, что будет, если ее тайна раскроется. Несмотря ни на что, ей было для чего жить. Только для этого и жить.

В тот день, когда она поняла, что больше Власов ходить не станет — его не было слишком давно, в ней шевельнулось что-то похожее на боль, которой она уже не должна была испытывать по всем законам здравого смысла. Шевельнулось впервые с того дня, который перечеркнул все. Да, она почувствовала себя брошенной. Брошенной окончательно и навсегда. В целом мире больше не было человека, которому она была бы нужна. Даже несмотря на то, что, повзрослев, и сама понимала, что винить в этом некого. Власов и так сделал для нее очень много.

Глава 7. Бедный Гумберт!

200_ год

Удушливый и холодный одновременно месяц тянулся, не оставляя в нем ни единого следа и не принося облегчения. Все, что мелькало вокруг, словно бы происходило с кем-то другим. Не с ним. Грустный цирк-шапито. Вокруг копошились клоуны с отвратительными мордами. И шатер был украшен траурными лентами. Мария Алексеевна хотела, чтобы ее кремировали. И оставили в Лондоне. Это тоже было частью наиболее пафосно-печального представления, какое Виктор Закс видел в своей жизни. Парадокс. В огне горело мертвое тело ее бывшего мужа, которого когда-то она любила. Парадокс или дань прошлому?

Лизу он забирал с собой в Питер, убитую горем, но показывавшую ему меньше, чем показывала прежде. И это тоже казалось неважным. Будто замеченное боковым зрением — почти почудившееся. Хлопоты с организацией похорон, завещанием, общением с родственниками — приглючились.

Все, что он видел в действительности в этот месяц, терзавший его день за днем, но не оставлявший шрамов, это похотливое лицо Северины, извивающейся на сцене. Теперь он не только не мог спать. Он не мог спать с женой — в любом смысле слова. То, что происходило между ними в постели, было чем угодно, но не сексом. Справляли повинность.

Он никогда не был склонен к сантиментам. И не искал скрытых смыслов там, где их нет. Просто часа не было, когда он не думал бы о Северине, словно она вошла в него, отравив своим ядом кровь в венах. Ему казалось, что он сходит с ума — испытывая почти физическое мучение оттого, что не чувствует, как она вздрагивает под ним, когда он входит в нее. Это чувство не было острым, но изматывало его ноющим томлением. Только во сне она к нему не приходила. Сны были запретной территорией. Они принадлежали другому.

Месяц. Удушливый и холодный одновременно — подходил к концу. Он возненавидел ноябрь. В ноябре не было Северины.

Шофер встречал их в Пулково. Шел мокрый снег. Молодой человек раскрыл над ними зонтик и повел к автомобилю. Лиза держала мужа под локоть. Он усаживал ее на заднее сидение, а сам устраивался рядом. Секунды отсчитывали время. Четыре. Три. Две.

— Сначала домой, потом в офис наведаюсь, пока не поздно. Что они там без хозяйского глаза.

— Может, сегодня не поедешь? — со смесью надежды и разочарования спросила Лиза.

— Еще только полдень, — сдержанно ответил Виктор. — Прости, но там же накопилось, сама понимаешь.

— Вернешься поздно?

— Нет, не думаю. Разве только Ольховский заявится. Эта сволочь сильно жаждет забухать вместе. От него опять жена уходит.

— Которая?

— На данный момент последняя любимая. Маша, вроде.

— А я какая? Любимая или последняя? — жалобно спросила Лиза.

— Если тебя устроит — единственная, — усмехнулся Виктор. Ничего не значащая фраза. И такая ж гадская ложь! Он давно не думал о Лизе как о женщине, которую можно любить.

— А тебя? — Лиза пыталась поймать его взгляд. Взгляд был стальным. И казался таким же холодным, как снежинки, сыпавшиеся из стального неба. Как сталь может рождать что-то хрупкое — снег, например?

— Последние семь лет — устраивало. Почему должно измениться?

— Тогда не езди на работу, — Лиза приблизила свои губы к губам мужа.

Он медленно провел по ним пальцем и тихо шепнул:

— Поеду, Лиз. Надо.

— К ужину вернешься?

— Буду стараться, — он улыбнулся и наклонился к ней, легко коснувшись поцелуем ее щеки.

Лиза отвернулась к окну и до самого дома не проронила ни слова.

Семью годами ранее

— Надо было и тебя, гаденыша, порешить.

— Спасибо за честность. Передавайте папе привет.

Рука, выброшенная вперед. Палец, ласкающий смертельно ледяной курок.

Он не мог стрелять. Он не мог стрелять. Он не мог.

Шесть лет занятий стрелковым спортом. Куча наград дома — ни пылинки — следили.

А в человека стрелять он не мог.

Зубы сжимались, рука опускалась. Почти с облегчение думал, что кончено.

А потом раздался выстрел.

— Не я! — крикнул он и рванулся вперед — в черноту ночи, колдовавшей над ним. Рука была вытянута и сжимала «пистолет». По спине катился холодный пот. А он, бешено вращая глазами, искал того, кого убил только что.

Следом за ним с подушки вскочила Лиза. Прижимала к груди простыню и смотрела на Виктора испуганными глазами.

— Витя! Что случилось?

Он вздрогнул — крупно, всем телом. Обернулся к ней. Почти не различал ее в темноте. Чувствовал только, как кружится голова. И тошнит. Бухать меньше надо.

Накануне в «ZG Capital Group» отмечали день рождения шефа. Закса Виктора Ивановича. Начало вечеринки он помнил ясно. Потом по-тихому свалили с Гориными и Ольховскими в клуб, оставив сотрудников дальше гулять самостоятельно. Ни им не надо видеть генерального директора пьяным в стельку. Ни ему наблюдать за их моральным обликом в неформальной обстановке. Творившееся в клубе в памяти ворочалось вяло, будто сквозь пленку, застилавшую глаза. Но вот блондиночку, с которой ехал в машине и целовался, будто это последняя женщина на земле, а у него секса восемь месяцев не было, помнил. Вроде. Во всяком случае, грудь у нее была его любимого размера и весьма чувствительна. Лицо — уже смутно. Чуть не трахнул на заднем сидении такси, но это тоже смутно.

— Ничего, — хрипло ответил он и прижал ладонь ко лбу. Ладонь была ледяная. Лоб, казалось, пылал.

— Вить, — Лиза прижалась к нему и защебетала: — Ты ложись. Кошмар приснился, да? У меня тоже иногда бывают.

В первую секунду он шарахнулся от нее — в ужасе, не понимая, как это могло случиться. Извращение. Это было извращением. Но вся сущность его натуры — противостояние естественному. Естественно было бы сдохнуть три года назад. Застрелиться сразу. Теперь поздно.

— Поздно, — выдохнул он, глядя в темноту.

— Что поздно? — не поняла Лиза и положила голову ему на плечо.

— Ничего. Я пьяный.

— Тогда ложись и спи, — наставительно сказала она. — Утром все будет по-другому.

Да, утром будет по-другому. Он отдавал себе в этом отчет. Утром будет Лиза. И отвращение к себе, пожалуй, на трезвую еще более сильное, чем сейчас, по пьяни.

Скотина, готовая сунуть кому угодно, лишь бы выплеснуть из себя мерзкое похотливое желание. И замарать им других. Лиза… Женщина, которую трогать было нельзя ни пальцем. Прижималась к нему и чувствовала его своим. Лиза…

Он медленно лег на подушку и посмотрел на потолок. Потолка в темноте видно не было. Провал. Эту комнату засосала черная дыра. В ней все искажалось и преломлялось.