Клятва Тояна. Книга 1
(Царская грамота) - Заплавный Сергей Алексеевич. Страница 37

— Да-а-а-а, — вздохнул Нечай. — Вроде бы на месте всё, а души нет.

— Какой души? — не понял Шапилов.

— А такой. Грамота грамоте рознь. Есть которые написал — и ладно. А есть которые без настроения, как птаха без крыльев.

— Я с настроением писал! — набычился Шапилов. — Ей-богу!

И столько в его голосе было горечи, что Нечай умягчился.

— Ну-ка, дай, — он бережно принял из рук подьячего красиво заполненные листы. — Почерк у тебя и впрямь хоть куда, — ему вспомнились старательные переписи Кирилки. — Любо посмотреть. Теперь вижу, что с настроением. В одном не добрал, тако в другом превзошел. А потому вписывай, что сказано, в пустые места, отсылай грамоту спешной гоньбой сургутскому воеводе. Как сделаешь, Тояном займись. Изъявил он желание взойти на Ивана Великого. Государь ему на то благоволение дал. Вот и устрой! Это тебе в награду за твои старания будет. Заодно и сам на Москву оттуда глянешь. Небось не приходилось?

— Врать не буду, Нечай Федорович. Не привел бог.

— И меня не привел, — признался Нечай. — А теперь ноги не те… Там, сказывают, триста с лишком ступеней. Не каждый осилит.

— Я на ноги не жалуюсь, — похвалился Шапилов. — Лишь бы сибирец добрался.

— Не зарекайся, Алешка, ой не зарекайся. Сдается мне, он человек хожалый, хоть и князец, — Нечай вдруг рассмеялся. — А ты засиделся маленько, в телеса пошел. Или прошибаюсь?

Шапилов подобрал начавший вылезать из кафтана живот, приосанился, но потом жадно хлебнул воздух:

— Како не засидишься тут, Нечай Федорович?! Перо бежит, а сам-то сидишь.

Ему хотелось поговорить еще, да Нечай спохватился:

— Мы с тобой, как тот мужик: пошел проведать, да остался обедать. Ступай, пожалуй. Нынче же скажись стряпчему Вельяминову. Вместе на колокольню полезете. А Тевку Аблина наверх не бери. У него с грудью плохо. Возьми Тоянова толмача. И пономаря знающего возьми, дабы разъяснения нужные давал. Уразумел?

— Всё сделаю, как сказано, Нечай Федорович.

— Да уж сделай, не сочти за труд.

Шапилов подождал, не скажет ли он еще чего.

Нечай не сказал. Но едва подъячий пошел к двери, заговорил вслед, будто и не заканчивал разговора:

— А после будет вам с Андрюшкой новая задачка. Из Москвы в Сургут много не пригонишь. Сукна, платья, бумагу писчую, казну денежную, толокна — это само собой. А хлеба в казенных амбарах нет, сами знаете…

— Вестимо, — поддакнул Шапилов, возвращаясь на прежнее место.

— Придется его попутно в оброчных волостях сыскивать, — объяснил Нечай. — Вот и прикиньте для начала, где, сколько и каким изворотом. С людьми проще. Но тут по-хозяйски раскинуть надо. Очень уж накладно будет — всех на Москве прибирать. Иное дело — начальных людей. Пускай идут налегке хотя бы до Сольвычегодска. На этом мы много денежной и хлебной казны сбережем. А Максиму да Никите Строгановым отписать государевым именем: дайте по стольку-то людей со своих солеварен. Отказать не посмеют, понеже без спросу у себя царских ослушников держат. Есть среди них добрые мастера-плотники, судостройщики и другие надобные для похода люди. И в казаки охотники найдутся. Каждый рад будет из соляной ямы на свет божий выбраться, да еще с государевым жалованием и подмогой.

— Это уж точно, — кивнул Шапилов. — Всем польза.

— Другое приборное место клади в Верхотурье. Судостроев из тамошней плотничьей слободы набрать! Мы туда по прошлому году сколько людей посылали?

— Восемьдесят.

— Ну вот. Взять по десятку с главной верфи, что при Меркушиной деревне кочи делает, да с плотбища у Ямышева Юрта, что на дощаниках робит.

— Не ладится на Меркушиной плотничья слобода. Хорошие мастера от повинностей посулами откупаются. А воеводы вместо них служилых, да посадских, да гулящих людей ставят, а то и крестьян с ямщиками. Избаловались совсем.

— Пошто так?

— За государев коч плотники получают двадцать пять рублев, а тамошние торговщики платят против этого и по пятьдесят и по шестьдесят. Вот им и проще посул воеводам дать, да в выгоде после этого остаться.

— Ничего. Мы их наладим. Есть там и наши уставщики. Назар Заев и Афонасий Назаров. Вот и возложить на них строгий прибор. А воеводам указную грамоту дать. Ежели не исполнят всё по чести, с них неустойку взыскать. Враз забегают.

— Я тако ж думаю, Нечай Федорович.

— Остальное раскинем на Тоболеск, Тюмень и Березов. Сочтите хорошенько, сколь мы у них можем взять к Томи свинцу, ядер, зелья, пищалей, сколь пушкарей, казаков, стрельцов. Мало будет, урядим в помощь юртовских татар и белогорских остяков. Тако я вкратце размыслил, Алешка. А теперь ты думай. Днем думай, ночью думай, когда будешь с Тояном над бескрайней Москвой стоять, тако ж думай. Там самое подходящее для этого место!

От этих слову Шапилова душа дрогнула. Никогда прежде второй дьяк не говорил с ним так доверительно. Всегда на удалении держал: задаст работу и будь здоров. А тут приоткрылся.

Странный он какой-то нынче, непонятный. Давеча про птаху без крыльев упомнил… Глядит строго, а в глазах ласка. Вот бы всегда такой был.

Однако добрые чувства тут же сменила досада: «Дался ему этот Тоян. Хитрый сибирец! За столько гор и рек приволокся, дабы ясаку Москве не платить. Навесил ясак на своих соседей — ближних и дальних, мирных и воистых. А Федоров готов принять доносчиство за добродетель. Еще и умиляется: Тоян, Тоян… Вишь ли, возжелал он взойти на Ивана Великого! Да кто таков этот эушта? Пронырливый татарин! Тьфу на него!»

Так и ушел подъячий Алешка Шапилов в раздвойстве. Совет Нечая заглядывать наперед, думать всечасно, дополняя сказанное своею додумкой, раззадорил его, а вот сопровождать Тояна на царскую колокольню край не хотелось. Но надо, надо! Таково благоволение государя. Такова воля второго дьяка. С ними не поспоришь.

Следующим день пришлось пропустить из-за стряпчего Вельяминова. Он отъехал с царевичем в загородный дворец в Коломенском. Сошлись утром на Тимофея Полузимника [116]. Шапилов доставил Тояна и его толмача, Вельяминов явился в сопровождении пономаря, которого разве что с земляным жуком сравнишь.

Серыми ватными грудами бугрилось над Кремлем морозное небо. Оно было похоже на снежные торосы, укрывшие ледяной панцирь невидимой реки. Куда ни глянь, ни одного живого проблеска. Лишь там, где Иван Великий раздвинул небо своим величавым куполом, образовалась полынья, пронизанная зыбким солнечным светом. Три золотых обруча не давали ей сомкнуться, держали крепко.

— Что это? — заинтересовался Тоян.

— Памятные слова, — объяснил с готовностью пономарь. — В честь государя нашего Бориса Федоровича, поднявшего церкву Иоанна Лествичника на двенадцать саженей ближе к всевышнему и позлатившего верх на века вечные.

Перекрестившись, он первым вступил в гулкое нутро колокольни. Засветил лампу. И тотчас по стенам заметались тени. Они набегали одна на другую, удлинялись или расплющивались. А сверху беззвучно дышала холодная давящая пустота.

Тояну стало не но себе. Ему показалось, что это духи пляшут по стенам. Духи времени. Чтобы отвлечься, он начал считать каменные ступени. Шагнет — загнет палец на левой руке. Отсчитает двадцать шагов — загнет палец на правой. Так и дошагал до первой площадки. Она была устроена меж восьми сквозных окон с большими колоколами.

Глаза обжег дневной свет. Тоян глянул на загнутые пальцы. Сосчитал с руки на руку. Получилось восемьдесят и три ступени.

Москва лежала перед ним, как на ладони.

— Допреж тут дозорная башня была, — начал объяснять пономарь, — Тут вот, за зубьями, караульщики сидели. Как завидят татей, сполох дают. И враз Кремль — на запоры. Мосты в подъем. Сами на стены. Не подступишься.

Пока толмач перетолковывал сказанное Тояну, Вельяминов насмешливо хмыкнул:

— Старый тать растерял рать, а новый нынче в гости ходит.

Пономарь глянул на него с укором.

— Всё пережила Москва, — ни к кому именно не обращаясь, сказал он. — И возвышение свое, и пожар, учиненный крымским Дивлет-Гиреем. Кабы снова не сгореть, уверючись…