Советская психиатрия
(Заблуждения и умысел) - Коротенко Ада Ивановна. Страница 29

Ситуация-поединок с уже понятными для Эмпириомана последствиями существовала и на психиатрической территории. К этому времени, т. е. в 1982 г., он трудился на шахте. После принципиального ухода из Иркутского университета пытался дважды поступить в МГУ на факультет журналистики, однако попытки успехом не увенчались. Пошел работать на шахту, вскоре стал профсоюзным лидером, проб пера не оставил, писал стихи («Не к топору я Русь зову, зову ее я к микрофону»), был знаком с Е. Евтушенко; всегда, как говорится, по долгу службы, находился в курсе общественных событий, деятельно пребывая в потоках сообщаемой информации и активно внимая ее свежим, но запрещенным источникам, которые «порочили советский государственный строй». Учитывая статью обвинения, о которой Эмпириоман официально уведомлен не был, у него спросили, почему он делает подкопы. Прекрасно понимая подтекст вопроса (подрыв устоев коммунистического общества), он ответил, что работая кайлом и лопатой, действительно делает подкопы. «Недопустимая дерзость» ответа вызвала у врача бурное возмущение, потом последовали угрозы, правда, с незначительным изменением: вместо «я тебя посажу» теперь говорилось «я тебе покажу», т. е. сделаю сумасшедшим.

Непосредственным доказательством психической болезни был признан писавшийся Эмпириоманом роман, который изъяли у него в квартире во время обыска — вместо ненайденного запрещенного «самиздата». Роман показался странным, а странность оказалась удачным поводом для направления на психиатрическую экспертизу. Герой романа был философ, который развивал теорию витализма как основы социальной справедливости. К сожалению, ознакомиться с образцом литературного творчества, которое вновь стало роковым для его автора (ведь из школы милиции он был отчислен за фельетон «Школа Держиморд»), не удалось: текст не сохранился. Поэтому возможность судить о патологичности (или непатологичности) романа отсутствует.

Однако можно сказать, что Эмпириоман в то время активно интересовался философией. Причем не только потому, что стал ощущать пробелы в образовании, но и потому, что середина жизни, к которой он приблизился, естественно обращает думающих людей к философским вопросам существования. Еще следует отметить и то, что стилистика ортодоксальных философских текстов, которой, по замыслу романиста, должны были отличаться размышления его героя, философа, могла не даваться автору. По духу и уровню мастерства ему все же был ближе жанр фельетона и стиль публициста, которые, при свойственном ему репродуктивном воображении, позволяли избегать признаков вторичности в создаваемом произведении.

На сыром, то есть предварительном варианте пробы пера в новом жанре (который, скорее всего, был проблемным по части литературного уровня и имел, по словам самого автора, изобилие «символов художественного обобщения») легко было поставить штамп «бред сумасшедшего».

К тому же существовал еще один «бред». Наружное наблюдение, установленное за Эмпириоманом до ареста, он сумел заметить благодаря знанию «профессиональной кухни» и говорил об этом. Но если наблюдают — значит следят, а следят — значит преследуют, а если преследуют — значит бред, бред преследования, раз уж было уготовано «универсальное» наказание психиатрическим диагнозом. Так и «заболел» Эмпириоман шизофренией в ее, согласно официальной записи в медицинской документации, параноидном варианте.

Ситуация-поединок продолжалась. Теперь — на территории психиатрической больницы тюремного типа. «Вас трудно выписать» (то есть — освободить), — говорили ему, когда он сопротивлялся «превращению в безвольное животное». Он улыбался, когда ему угрожали, и молчал, когда растормаживали, выбивая медикаментозным насилием, доводящим до беспомощного состояния, признание болезненного характера его мыслей, и добиваясь критического отношения к ним, то есть отречения от убеждений.

Клин выбивают клином. Инъекционные шоки гасились шоком недоумения, который не блокировал, а активизировал работу сознания. Эмпириоман продолжал считать происходящее страшной, кошмарной нелепостью, так как не мыслил своей жизни вне ленинских установок борьбы за справедливость, которые, крепко усвоив, считал своими руководящими принципами, и выбирал те сферы деятельности (правопорядок, правосудие, профсоюзы), где мог бы их реально воплощать («Я был больше ленинцем, чем они»). Он не считал себя диссидентом, ему трудно было представить, что его заподозрили в опасной антигосударственной деятельности, и «если уж на то пошло, посадить должны были не е 1982-м, а в 1974 году, когда подписал письмо Е. Евтушенко в защиту А. Солженицына».

Эмпириоман не был пассивно-подчиняемым человеком. Он продолжал думать. И это тоже был поединок. Думал — и уже не торопился высказываться: обстановка, которую он учитывал, не располагала к этому. Не располагала настолько сильно, что его ситуационно обусловленную немногословность, скованность и настороженность во время планового психиатрического освидетельствования, обязательного для всех в его положении, расценивали как болезненные эмоциональные изменения вследствие заболевания шизофренией. Эффектом исправительного лечения, очевидно, были удовлетворены: Эмпириоман вернулся домой полуинвалидом. Но — не духа! Он был способен продолжать поединок. Пока что — навязанный ему поединок с самим собой.

Яд характера («Я от скромности не умру») оказался спасительным противоядием («Не люблю, чтоб меня жалели, люблю, чтоб мне завидовали»). Он спас от страха жить физически немощным, от чувства беспомощности и стер клеймо прокаженного, задевшее всю семью. Люди отворачивались от его близких. От сына ушла невеста. Жена и дочь не переставали плакать. Около трех лет воинствующий дух Эмпириомана вел поединок со слабостью своей разрушенной плоти и разъедающими душу сомнениями.

Гордый дух победил! Постепенно страх и стыд из-за собственной слабости отступили. Тяжкий труд избавления от них на чужие плечи не взваливался: Эмпириоман никогда не был и не стал психологическим иждивенцем. «Я еще легко отделался, — сумел не повеситься от безысходности, а многие оценили свою никчемность и… ушли сами». Получив «психушно-арестантские деньги, когда был полностью реабилитирован и снят с психиатрического учета как социально-опасный элемент», вернулся на шахту. Стремление лидировать ему не изменило. С присущей ему настойчивостью по-прежнему стремится находить в конкретном опыте реальных дел {«Даже в депутаты выдвигали») ответы на вопросы, которые все же ближе теории, чем, к сожалению, практике справедливости {«Как же это можно — издеваться над теми, кто „помешан“ на добре?», «Почему же существует государственная система действий, которая приносит вред?»). Практический опыт — его стихия, его образ жизни, поэтому он и называет себя Эмпириоманом, стремясь разгадать, как он говорит, «нескончаемый поток противоречий настоящего времени», защищаясь от них и преодолевая их с помощью иронии и самоиронии, не забывая прошлого и стараясь смотреть в будущее.

Прошлое было жестоким. Первозданный хаос по сравнению с ним был бы, наверно, порядком высшего разума…

Голос с настойчиво-непреклонными интонациями заставил вернуться из этого кошмара в настоящее: «Девочки, а давайте-ка, я вас покормлю». Девочки, психолого-психиатрический тандем, достигший почти столетнего суммарного возраста, послушно последовали на кухню. Хозяйка в шуточной форме, но все же строго, предупредила, что ждать не любит. Между тем терпенья ей было не занимать, еще и одолжить могла.

Семь нескончаемо долгих лет, с 1980 по 1987 год, Хозяйка отбывала наказание (иначе не скажешь) в виде принудительного лечения в психиатрической больнице специального (тюремного) типа, обвиняясь по ст. 62 УК УССР в антисоветской агитации и пропаганде, будучи признанной невменяемой вследствие психического заболевания шизофренией с, как гласил диагноз, изменениями эмоционально-волевой сферы. Был еще один диагноз: «психопатическая личность со сверхценными идеями». Были и заверения в том, что психически она совершенно здорова. И все это — в один и тот же период, сразу после ареста. Хозяйке тогда был 51 год. «Все было похоже на опасную игру, — не знала, что и думать, угнетало; полное неведение, полная безнадежность. Но, знаете, как ни странно, это рождало у меня сопротивление».