Катавасия (СИ) - Семёнов Игорь. Страница 20

      Хорошо, хоть ночи стояли пока прохладные, да и дни большим теплом не баловали. Рано утром Двинцов собрался, вскинул на спину мешок, набитый мясом, с прикрепленной поверху львиной шкурой, взял своё "копьё". Бросив покидающий взгляд на поляну, с гордостью подумал: "Кажется, дичаю. Но ведь выжил же, чёрт возьми! Ничего, прорвёмся!" Улыбаясь, Двинцов сделал свой первый сознательный шаг на пути в Неизвестность.

* * *

      А где-то далеко, примерно в это же время, по лесу бежали две усталые собаки: крупный рыжеватый с темными подпалинами пёс, смахивающий на волка, и второй - небольшого роста, с волнистой чёрно-белой шерстью и длинными чёрными висячими ушами. Лапы были стёрты до крови, но звери бежали уже несколько дней, останавливаясь на короткие, как сон, ночёвки.

      Псы спустились в глубокий лесной овраг, на дне которого бежал неглубокий ручеёк, скрытый густыми клубами тумана. Оба, не останавливаясь, нырнули в просвет между серыми туманными загибулинами, выбежали из оврага, остановились на минуту, переводя дух, чуть не до земли вывалив языки, посмотрели друг на друга, и, бок о бок припустили дальше.

      В отличие от Двинцова, псы твёрдо знали, куда они бегут, и как скоро они настигнут того, кого ищут...

Глава 6

      Со времени встречи с зубрами и заготовительных хлопот прошло уже четыре дня. Двинцов продолжал двигаться на юго-запад, стараясь делать как можно меньше остановок. Ноги, поначалу гудевшие, отказывающиеся идти после каждой ночёвки, пообвыклись, мышцы окрепли, подтянулись.

      Мешок с мясом полегчал на четверть, как ни старался экономить. Вадим не раз пожалел, что не запасся зубриными жилами, решив тогда, что лук сделать всё равно не сумеет. Надо было хотя бы попробовать, ну, хоть не боевой, не охотничий, хотя бы какое-нибудь жалкое подобие, позволяющее с сотой попытки стрелой без наконечника подстрелить наглых пернатых, попадающихся по пути, непуганых, внимания на бредущего Двинцова практически не обращающих. Один вид тех же рябчиков вызывал обильное слюнотечение.

      Еще через сутки упёрся в реку. Путь пересекала, к глубочайшему разочарованию, не жалкая лесная речушка-воробью-по-колено, а широкая, километра в полтора, спокойная водная полоса со всеми, полагающимися солидной реке причиндалами: камышами, да рогозом, обляпавшими берег, парой лесистых островков посредине, плеском по поверхности рыбьих хвостов, снующими чайками.

      Не хватало одного, и очень для Вадима существенного: следов человека. Ни брёвен-топляков, ни ржавых железяк, ни автомобильных покрышек, ни нефтяных разводов на воде - ничего. До боли в глазах всматривался в противоположный берег: ни малейшего намёка на жильё не засёк. Лодок на реке и поставленных сетей тоже не заметил.

      Двинцов знал твёрдо - издревле люди селились по берегам рек, по рекам ходили в гости, торговать, что было гораздо удобнее пробивания дорог сквозь лесные дебри. Следовательно, в каком бы мире он ни очутился (люди-то повсюду одинаковые, если только, упаси Бог, нет каких-нибудь дурацких запретов на передвижение по воде) всё равно ближайшее поселение надо искать у воды. Форсировать реку возможности не было, принимая во внимание невеликие плавательные способности Двинцова, тем более - в холодной еще воде, плюс нежелание расставаться с пожитками. Плота никакого Вадим без инструментов соорудить не мог. Оставалось самое простое - двинуть вдоль берега в любую сторону, плюнув на выбранное когда-то направление, и шагать до тех пор, пока не выйдет хоть к какой-нибудь деревушке.

      Вадим решил остановиться у реки дня на два, попытаться наловить рыбы, да, в конце концов, просто передохнуть. Выбрал на прибрежной луговине местечко поудобнее, скинул с плеч "рюкзак", привычно уже натаскал сушняка, развёл костерок. Спустился к реке, надёргал рогоза. Нарвал черемши, обнаружение коей привело Двинцова в состояние почти неописуемой радости. Страстный любитель всего острого, Вадим все дни, прошедшие в блужданиях, страдал от отсутствия приправ не многим менее, чем от нехватки пищи, особенно после образования мясных запасов, по-совести признаться, уже начавших весьма неаппетитно припахивать. Оно и понятно, многого от копчёного мяса при отсутствии соли не потребуешь! За время пути можно, пожалуй, было разнообразить своё меню птичьими яйцами. Один раз даже, следя за трясогузкой, нашёл гнездо в дупле, забрался на дерево, но ограбить отчаянно-безысходно вопящую пичугу рука не поднялась, да и найденные пять белых, с серыми точками, яиц были уж слишком... гомеопатическими.

      Решил заняться рыбалкой. С трудом, почти уже доломанным ножичком, срезал подходящий ивовый прут. Лесу собрался свить из шерстинок, надерганных из львиной шкуры. Возился долго, "прядун" из Двинцова получался хреновейший, волосины в единую нитку свиваться упорно не желали. Потом вспомнил, что от кого-то слыхал, что прочной нитки из шерсти любых кошачьих всё равно не получить. Стал свивать львиные шерстинки с коровьими. После многочасового пыхтения соорудил толстую мохнатую нитку длиной сантиметров семьдесят, решил попробовать на разрыв: под руками горе-леска поползла с удивительной лёгкостью, распадаясь сразу в сотне мест. Пришлось начинать всё сначала. За этим занятием Двинцов и встретил закат. Оторвал глаза от упрямых шерстинок, взглянул на заходящее солнце и застыл, заворожённый красотою представившегося зрелища.

      Яркая, жёлтовато-красная монетка солнечного диска тихо опускалась вниз, к лесу на противоположном берегу реки. Облака внизу тянулись вдоль горизонта ровными, параллельными полосками, перекрывая собою светило в паре мест. Небо внизу было залито ярким оранжевым светом, проходили полосы красного, пурпурного, алого, карминного, нежно-лимонного, переходя одна в другую, смешиваясь с синькой облаков, прозрачно накладываясь на лазурь неба, окрашивая воду в причудливые тона всех разновидностей жёлтого, красного, зеленовато-серого, голубого, приобретая от воды неповторимый перламутровый отлив. Вода, отражая небесную игру красок, не копировала её бездумно, а, словно бы пропуская увиденное через свое, экспрессионистское воображение, смягчало краски до пастельных, дробила рябью волн на крапинки, перемежая густо с бликами волн, обогащая закатную палитру своими неповторимыми оттенками, кажется, не только отражая небо в себе, но и сама отражаясь в закатной выси. Даже лес, увлечённый общей для неба и воды игрой в художников, не вытерпев, включился в щедрое смешение красок и света, слившись почти с обступившими его стихиями, вобрав в себя и блики речной поверхности, и, притворяясь на несколько часов осенним, жёлтые, оранжевые, красные краски закатного небушка, соснами своими опровергая грубое клеймо "вечнозелёный", глупо приляпанное человечеством (как будто можно что-то в природе определить вот так - одним цветом), сам в то же время, щедро отдавая богатство своей сине-зелено-серо-коричневой палитры небу, солнцу, реке - всему белому свету.

      Всё вокруг слилось в единое празднество, вечерний хоровод чистых, нежных, и, в то же время, ярких красок, плывущий под неслышную музыку тёплого, лёгкого ветерка, нежный плеск водных струй, приглушённые предсонные птичьи голоса, шелест листьев на берёзах и осинах, шум мерно раскачивающихся сосен, лиственниц, елей - музыку, ласково баюкающую на ночь землю, успокаивающе провожая ко сну всякого зверя, птицу, всякую мелкую букашку и, в то же время, осторожно, по матерински: "Вставайте, родные, ваш час пришёл.", будящую к жизни живность, мирно просопевшую весь день по своим домам, норам, просто под листочками и травинками в ожидании бархатной, сбрызнуто щедро искрами звёзд, нежной и тягучей, короткой летней ночи.

      И казалось замершему Двинцову, что слушает он эту великую симфонию вместе со всем миром, со всем белым светом, может быть, впервые в жизни, без помех и чуждых звуков, присутствуя при величайшем концерте вселенной, слушает, внемлет с раскрытой настежь душой саму Музыку сотворения мира, которая, не встречая ни малейшего препятствия, втекает мерной струёй звуков и красок, подлинной цветомузыкой, сплетаясь с лёгкой увертюрой-ларго вечерних запахов, внутрь, сливаясь со слушателем своим в единое целое, творя его частью своей, возвращая слепоглухонемого ранее блудного сына своего в материнские, забытые, словно и не знаемые им никогда, объятия.