Время волка (ЛП) - Блазон Нина. Страница 62

В целом это было справедливое предложение.

— Прекрасно, — сказал Томас.

Граф кивнул и с сожалением улыбнулся. По его взгляду Томас понял, что воспринимает даже последнее мимолетное отражение дружбы, которую он потерял.

— Вы так гордитесь тем, что прочитали произведения Руссо и Вольтера, Томас. И всё-таки вы, кажется, не поняли произведений ваших великих кумиров. Поэтому возьмите на будущее, по крайней мере, фразу Вольтера как девиз: «То, что ты говоришь, должно быть правдой. Но не всё, что правда, ты должен говорить!»

Часть 3

ТОМАС

«Человек имеет в себе двойственную природу, он состоит из двух противоположных составляющих. С одной стороны – душа и духовная часть. Они находятся в постоянном конфликте с другой частью, которая животная и материальная. Первая часть существует из того чистого света, от которого берут начало спокойствие и невозмутимость. Она – источник знаний, разума и мудрости. Вторая часть сопоставима с молнией, сверкающей среди грозы в темноте. Она – безудержный порыв, который порождает страсть и заблуждение. Животное начало развивается первым. Духовное существо развивается позже и совершенствуется только воспитанием».

Жорж-Луи Леклерк, граф де Буффон

Глава 28

РОЗЫ ЗИМОЙ

Чучело волка из Шаз было набито со знанием дела и в конце сентября отправлено в Версаль. Месье Антуан со своей свитой выжидал ещё до начала ноября в замке Бессет. Однако время бестии миновало, ни о каком следующем нападении не сообщали. Повсюду в Гефаудане происходили благодарственные молебны. Первая часть версальской делегации направилась в обратный путь в Париж. Там король разрешил выставить бестию публично, как знак его триумфа.

И пока посетители бесконечным потоком спешили в Версаль, чтобы полюбоваться набитым чудовищем, Томас, который должен был ещё ожидать в Овернье, мог рассматривать его только как эстамп (прим.пер.: произведение графического искусства, представляющее собой гравюрный либо иной оттиск на бумаге с печатной формы) в газете «Gazette de France». Лафонт позволил приносить её в тюрьму: картина показывала месье Антуана, как он в своей униформе лейтенанта представляет бестию королю и его придворным в великолепном зале дворца. Статья сообщала, что месье де Буффон чётко определил бестию как огромного волка, и что король вручил месье Антуану вознаграждение.

Томас скептически рассматривал рисунок. Лица людей были отображены естественно, животное, напротив, выглядело причудливым и не пропорциональным, с громадной пастью и лапами, огромными, как у медведя. Каждому зоологу должно быть ясно, что иллюстратор сильно преувеличил в честь Франции.

«Следующее сказочное существо», — думал Томас. — «В то время как настоящая бестия имеет две ноги».

После всех ужасных часов, в которые он отчаянно спрашивал себя, как идут дела у Изабеллы и что стало с Бастьеном, ему оставалось только одно утешение: даже если неизвестный вид животного ещё не был найден, Каухемар сидел за решёткой и больше не мог нанести вред.

***

Только в конце ноября д’Апхер позволил Томасу выйти из тюрьмы. В начале декабря он отправился с последними людьми из свиты в Версаль, истощенный длинными пустыми неделями в заключении. Лафонт всё-таки добился того, чтобы оставшееся время Томас отсидел в камере с дневным освещением.

Падал мокрый снег, когда он вылез из промёрзшей кареты, и с тяжёлым чемоданом на спине поднялся по лестнице к отцовскому дому. В течение уединенных недель Томас часто жаждал увидеть Шарля Ауврая. Но теперь, когда его впускал старый слуга, юноша чувствовал себя таким же чужим, как гость из дальней страны. Он думал, что теперь сможет лучше переносить портрет Армана, вместо этого ему почудилось, что его брат смотрел на него свысока, особенно злорадно и торжествующе.

Несколько позже к нему в салон зашёл отец, который показался Томасу сильно постаревшим, но, вероятно, это было только беспокойство. Он был сморщенный и злой.

— Потребовалось время, чтобы ты вернулся домой, сын, — сказал он хриплым голосом. — Что ты только натворил? Граф де Треминс спрашивает меня каждый день, что могут означать слухи о твоём аресте, — мужчина вздохнул, и огорчённо покачал головой. — Теперь мы можем лишь попытаться спасти то, что ещё можно спасти.

***

Версаль был как предмет одежды, который ему больше не подходил. Внезапно становилось так тесно, что затруднялось дыхание. Сады и парки, которые раньше были для него чистой природой, казались Томасу чётко продуманными и искусственными. Часто он ловил себя на том, как останавливал свою работу у де Буффона и всем сердцем тосковал по горам и дикому ландшафту Гефаудана. Ему не хватало ветра, запаха леса и болот, грубого смеха людей в таверне Хастель. Ему не хватало молчаливого присутствия Бастьена, и больше всего не хватало Изабеллы.

Томас не знал, что тоска и воспоминание могут быть мучительными как наваждение. Каждый крик ворона возвращал к нему обратно девушку в траурной одежде, каждая женщина с чёрными волосами приносила колющую боль. И если он где-то в суете города встречал запах фиалки, ему приходилось останавливаться, в сердце юноши бушевал вихрь, в груди была беспрестанная пустота, в которой отзывалась только тоска.

Он всё ещё ждал известия. Однако ничего больше не слышал о Лафонте, а также де Буффон ничего не узнал о животном, похожем на волка, которое сопровождало Каухемара.

Вскоре после Рождества Томас заболел так, что не мог встать с кровати несколько недель. С утомительным кашлем и смутной лихорадочной температурой к нему возвращалось всё с ужасающей ясностью, что он стремился забыть. Его посещали мертвецы, Мари появлялась рука об руку со старой Мергерит. Когда юноша вздрагивал от лихорадочного забвения, то полагал, что снова держит в руках Изабеллу, в отчаянной попытке защитить. Однако потом он понимал, что это только подушка. Вместо этого над кроватью склонялся Каухемар, с оскалившимися зубами и жёлтыми горящими глазами волка, с ножом в руке, который находился прямо перед горлом Томаса. Он задыхался без воздуха, но не мог пошевелиться.

— Просыпайся! — сказал ласковый голос. — Это всего лишь сон.

Парень отчаянно надеялся, что это была Изабелла, которая положила руку ему на лоб, но затем почувствовал аромат роз.

— Жанна! — его голос звучал так слабо, как будто бы он разучился говорить. В одежде из тёмно-синей тафты она походила на мечту. Её рука казалась ледяной, но Томас больше не чувствовал себя таким жалким, как ночью. Ветер заметал снегом окна, покрывая ледяными узорами стёкла. Он слышал, как в соседней комнате отец говорил с де Треминсом, музыка эхом уносилась вверх, видимо внизу проходила вечеринка. Жанна вскочила и закрыла дверь, а затем просто присела на край его кровати.

— Я появилась бы уже давно, но твой отец никого к тебе не пускал. Он до смерти испугался за тебя, ты довольно долго выглядел плохо. Но сорняки, как ты, быстро не погибают.

Томас улыбнулся. Это движение было странным. Теперь он заметил, что его локтевой сгиб болел. Там, где врач уколол ему кожу ланцетом, чтобы выпустить кровь, плотно лежал бинт (прим.: ланцет – хирургически инструмент для пускания крови и вскрытия нарывов).

— Я тебе кое-что принесла, — поспешно продолжила Жанна. — Но только не говори об этом отцу, он приказал мне, чтобы я ни в коем случае тебя не волновала. Вчера это прибыло от де Буффона, — она аккуратно положила на одеяло свёрток, обернутый в бумагу и перевязанный. На узле блестела сургучная семейная печать д’Апхер.

— Медленно! — приказала ему Жанна. Но он уже громко шуршал и открывал свёрток, хотя у него снова закружилась голова. Показалась потрёпанная и опалённая по краям красная кожа, со следами угля и чернил, но также там и было пятно от вина из «Белой Коровы».

— Моя папка для рисунков!