Пастор (ЛП) - Симон Сиара. Страница 26

Но я точно не знал того, что она будет стоять прямо перед алтарём, глядя на крест, залитый поздним сумеречным светом, льющимся сквозь окна и окрашивающим её в тёмные, благородные тона сапфирового, изумрудного и малинового. Не знал, что её плечи будут слегка сотрясаться, создавая впечатление, будто она плачет, и также не знал, что все двери и окна будут закрыты и тем самым запрут внутри пьянящий аромат ладана.

Я остановился, приветствие на моих губах замерло от спокойствия и важности этой тишины.

Бог был здесь.

Бог был здесь, и Он говорил с Поппи.

Я чувствовал каждый поцелуй воздуха на своей коже, пока шёл к ней, слышал каждый её выдох и, когда достиг её, увидел, как мурашки покрывали руки Поппи, как слёзы катились по её щекам.

Существовали тысячи слов, которые я должен был сказать, но не мог позволить себе прервать этот момент. Кроме того, его на самом деле нельзя было прервать, потому что я чувствовал себя приглашённым в это, словно был его частью, и я сделал единственное, что считал правильным в тот миг: обнял её.

Она откинулась на меня, её глаза по-прежнему были прикованы к кресту, а я просто держал Поппи в своих руках, потому что мы оба позволили этому моменту нависнуть над нами и окунуть нас в угасающий свет и тишину. Тени поползли по полу и сошлись вокруг наших ног, секунды перетекали в минуты, и мы постепенно — медленно-медленно — придвигались ближе друг к другу, пока каждый дюйм её спины не прижался ко мне, пока мой нос не зарылся в её волосы, а её руки не обвились вокруг моих.

Её близость и близость божественного — всё это было в то же время эйфорией, блаженством, и я, опьянённый ею и Богом, был почти ошеломлён этим, ощущая одновременно и то и другое. И перед лицом этой сверхъестественной встречи не было места ни для вины, ни для самокритического анализа или упрёков. Существовало только здесь и сейчас, а затем Поппи повернулась в моих руках, наклонив своё лицо к моему.

— Ты тоже это ощущаешь? — спросила она.

— Да.

— Это всегда вот так для тебя?

Я покачал головой.

— Возможно, раз в неделю. Иногда дважды. Я знаю таких людей, как мой наставник, которые ощущают это каждый раз, и таких, например, как мой епископ, которые никогда этого не чувствуют.

— Это прекрасно.

Теперь стало совсем темно, и не было ничего, кроме всевозможных теней, но даже во мраке следы слёз блестели на её лице.

— Ты прекрасна, — прошептал я.

Мы разговаривали приглушёнными голосами; воздух ощущался по-прежнему густым вперемешку со святостью и близостью. А я должен был чувствовать себя нечестивым за то, как веду себя с Поппи пред лицом Бога, но наша неопалимая купина (прим.: горящий, но не сгорающий терновый куст, в котором Бог явился Моисею, пасшему овец в пустыне близ горы Синай. В христианстве Неопалимая Купина — один из ветхозаветных прообразов, указывавших на Богоматерь. Эта купина знаменовала собою непорочное зачатие Богоматерью Христа от Духа Святого) тиши этой комнаты казалась всё более правильной, словно это было самое прекрасное, что только можно было сделать: держать Поппи в своих руках и смотреть на её лицо.

Я скользнул своим пальцем под её подбородок и, удерживая её лицо под углом к моему, наклонился достаточно для того, чтобы наши носы соприкасались друг с другом. Прямо сейчас я мог бы поцеловать её. Может быть, я должен поцеловать её прямо сейчас. Возможно, это был промысл Божий, чтобы в конечном итоге свести нас вместе здесь — одних в этом святилище — и заставить посмотреть правде в глаза, что это было намного больше, чем дружба, это было намного больше, чем просто похоть. Это было чем-то необузданным, настоящим, неоспоримым, и оно не собиралось куда-то исчезать.

Теперь она дрожала рядом со мной, её губы раскрылись в ожидании, и я позволил себе ступить на тончайшую грань, касаясь губами кожи в дюйме от её рта и опуская свою руку на нижнюю часть её спины. Мы были настолько близко к друг другу, что разделяли одно дыхание на двоих в буквальном смысле, наши сердца бились в одном и том же головокружительном ритме.

Несмотря на уже произошедшее между нами, этот момент ощущался более интимно, более уязвимо, чем что-либо другое, разделённое нами до этого. Всё остальное уже произошло, пока я делал вид, что Бог не смотрит, но это — теперь нет места притворству. Священное и нечестивое смешались и приняли нечёткие границы, растворились и превратились в нечто новое, целое и исключительное; и если любовь была такой, то я не знаю, как кто-либо мог выдержать вес всего этого.

— Я не могу остановить себя, прости, — произнёс я одновременно с Поппи.

— Я пыталась держаться от тебя подальше.

И затем я её поцеловал.

Я снова скользнул своими губами по её, просто чтобы ощутить мягкость её кожи, а после впился в рот Поппи всерьёз, медленно и глубоко пробуя её на вкус, пока не почувствовал, что её колени подогнулись и небольшое хныканье вырвалось из задней части её горла.

Я целовал её до тех пор, пока на периферии зрения не увидел звёздочки, пока не смог вспомнить о времени, когда мы не целовались, пока не смог почувствовать, где заканчивается мой рот и начинается её. Я целовал её до тех пор, пока мы не почувствовали, будто обменялись чем-то: возможно, обещанием, или соглашением, или кусочками нашей души. И когда я наконец отстранился, ощущал себя возрождённым, новым человеком. Крещение поцелуем, а не крещение водой.

— Ещё, — умоляла она. — Ещё.

Я поцеловал её снова, но на этот раз с голодом, с необходимостью, и я мог сказать, что она сделала небольшие вдохи в мой рот, что её пальцы вцепились в ткань моей рубашки, что она зашла настолько далеко со мной, насколько и я с ней; и я больше никогда не хотел останавливаться, не хотел, чтобы это закончилось.

Но рано или поздно всё должно было закончиться.

Когда мы оторвались друг от друга, она отстранилась и обхватила себя руками, немного дрожа из-за холодного воздуха кондиционера. Облака снаружи разошлись, пропуская серебристый луч сквозь окна, и мы были в сказочном бассейне светящейся луны. Ощущение Бога всё ещё присутствовало, но не как внешнее давление, а как искры изнутри, будто божественное просочилось в мою кровь. Я ощутил лёгкое головокружение и упивался им.

— Я устала, — сказала Поппи, хотя она не звучала слишком устало, больше ошеломлённо. — Думаю, мне необходимо пойти домой.

— Я провожу тебя, — предложил я.

Она кивнула, и вместе мы оставили это таинство позади, как будто по дороге к дверям храма мы уходили от того, что только что произошло.

— Это было невероятно, — пробормотала она.

— Мне говорили, что я хорошо целуюсь.

Она толкнула меня в плечо:

— Ты же понимаешь, что я имела в виду.

Теперь мы были в нартексе (прим.: пристройка перед входом в храм, от греч. νάρθηξ — ларчик, шкатулка; располагается с западной стороны и изнутри полностью открыт в основной объём храма.), но я не мог выбросить из головы образ того, как она стояла перед крестом, такая открытая и восприимчивая к опыту, который большинство людей наотрез отказались бы принять.

— Поппи, я должен спросить. Что-то случилось, из-за чего ты пришла в церковь? Ты ходила в неё в детстве и теперь решила вернуться?

— Что?

— Это выглядит так… — я подбирал правильные слова, пытаясь выразить, насколько хорошо воспринимаю её интерес. — Думаю, это изумительно, что ты бросилась в омут с головой. Просто не каждый готов на такое.

— Это ощущается более последовательно с моей стороны, — сказала она, когда мы вышли на улицу. Я соблюдал безопасное расстояние между нами, пока мы спускались по каменной лестнице с холма, на котором примостилась церковь. — Мою семью нельзя назвать религиозной — на самом деле никто из наших знакомых не был верующим. Думаю, они всегда относились с сомнением к этому, как и ко всему, что могло вызвать в людях такое рвение, считали это в лучшем случае неловким. Опасным в худшем. Полагаю, я всегда была немного более открытой ко всему. В колледже я ходила со своей подругой в её буддийский храм почти каждую неделю и на Гаити работала бок о бок с миссионерами. Но всего этого не было до того дня, когда я пришла на исповедь и стремилась к чему-то такому только для себя.