Царь и Россия (Размышления о Государе Императоре Николае II) - Белоусов Петр "Составитель". Страница 101

Вот кому давала приют пресловутая общественность и чем она занималась, дерзая величать власть «зловещим препятствием» к достижению победы!

Вновь назначенные либеральные министры, увлекшие за собою и остальных, подали Государю записку, в которой указывалось, что «совесть не позволяет им более работать с председателем Совета Горемыкиным». Это заявление вызвало сильное неудовольствие Государя, который в Могилеве «сурово обошелся с лицами, подписавшими записку. Он объявил им резким тоном: „Я не допущу, чтобы мои министры заключали стачку против моего председателя Совета. Я заставлю всех уважать свою волю!“» (Палеолог. T. II. С. 82) [383].

Известно, что Государя упрекали в двоедушии и в отсутствии решимости высказывать свое неудовольствие людям в лицо: приведенный случай приводит к иному заключению.

Происходит изменение в составе министров. Эта перемена приводит к весьма интересной беседе Палеолога «с ультрареакционером», старым князем X., который говорит: «Прогрессисты, кадеты, октябристы предают существующий строй и лицемерно ведут нас к революции, которая, впрочем, сметет их в первый же день, так как она пойдет много далее, нежели они полагают; она превзойдет в своих ужасах все, что когда-либо имело место. Не одни социалисты будут торжествовать, мужик тоже вмешается в дело. А когда мужик, который имеет такой кроткий вид, срывается с цепи, он становится дикарем. Увидят времена Пугачева. Это будет ужасно. Наш единственный путь к спасению — это реакция… да, реакция… Самодержавие судится по описаниям наших революционеров. Там (за границей), не знают, что Россия и самодержавие нераздельны. Цари основали Россию. И наиболее суровые и немилосердные были наилучшими. Без Иоанна Грозного, Петра Великого, без Николая I не было бы России. Русский народ — самый покорный, когда он строго управляем, но он неспособен на самоуправление. Лишь только ослабляют повод, он впадает в анархию. Русский народ нуждается в хозяине, хозяине неограниченном: он идет прямо только тогда, когда над его головою железная рука. Малейшая свобода его опьяняет. Вы не измените его природы: есть люди, которые пьяны от одного стакана вина. Мы, может быть, восприняли это от долгого татарского ига, но это так. Нами никогда не будут управлять по английскому способу. Нет, никогда парламентаризм у нас не укрепится».

Резюмируя приведенные слова, посол отвечает: «Я живо желал бы, чтобы всякие попытки к реформе были отложены до подписания мира, так как я согласен с Вами, что в настоящее время самодержавие является наивысшим выражением национальности России и ее наибольшею силою» (T. II. С. 102–104) [384].

Если и не соглашаться с крайностями взглядов князя X., то нельзя отказать ему в большой прозорливости; в этом отношении он оказался гораздо выше тех, кто воображал спасение России в западном парламентаризме.

Здесь уместно отметить правильность взгляда на надвигавшиеся события и Великого князя Павла Александровича, который в виду возможности убийства Государя и гибели Династии говорит Палеологу:

«А что же посадить на их место?.. Русский народ неспособен к самоуправлению: у него нет никакого политического воспитания: девять десятых населения не умеет ни читать, ни писать; рабочие прогнили в анархизме; крестьяне только и думают, что о разделе земли… С этим можно опрокинуть образ правления, но нельзя создать правительства!.. Если вспыхнет революция, то она превзойдет по своей дикости все, что когда-либо происходило… Это будет ужасно, Россия этого не переживет!» (T. II. С. 49).

Итак, верхи Москвы, в лице общественности, стремятся дискредитировать существующую власть, в среде рабочих распространяются революционные идеи, министры фрондируют; вблизи же Государя, как будет видно далее, совершается еще худшее… Он же остается неизменным.

28 сентября /10 октября Государь принимает Палеолога в Царском Селе. Посол отмечает: «У Государя хороший вид, доверчивый и спокойный, какого я давно у него не наблюдал». После чисто политического разговора Палеолог спрашивает Государя, какие он вынес впечатления с фронта.

— Превосходные, — отвечает Государь. — Я более уверен и бодро настроен, нежели когда-либо. Жизнь, которую я веду во главе моих войск, такая здоровая и бодрящая. Как чудесен русский солдат. Я не знаю, чего через него нельзя было бы достигнуть. И у него такое желание победы, такая вера в победу.

— Я счастлив слышать это от Вас, так как усилие, которое нам нужно осуществить, еще огромно, и мы можем быть победителями только благодаря упорству.

Государь отвечает мне, сжав кулаки и подымая их над головою:

— Я углубился в упорство по самые плечи, я в нем завяз. И я из него вылезу только после полной победы.

Он спрашивает меня о нашем наступлении в Шампани, восхваляя превосходные качества французских войск. Наконец, он говорит и обо мне, о моей жизни в Петрограде:

— Я Вас жалею, что Вам приходится жить в среде, столь упавшей духом и пессимистически настроенной. Я знаю, что Вы мужественно сопротивляетесь отравленной атмосфере Петрограда. Но если когда-нибудь Вы почувствуете себя зараженным, приезжайте ко мне на фронт, и я Вам обещаю, что Вы немедленно поправитесь.

Вдруг сделавшись серьезным, он говорит мне суровым тоном:

— Эти миазмы Петрограда, их чувствуешь здесь на расстоянии двадцати двух верст. И этот скверный дух идет не из народных кварталов, а из салонов. Какой срам! Какое ничтожество! Можно ли быть настолько лишенным совести, патриотизма и веры! (T. II. С. 88–89) [385].

Ясно, что Государь был хорошо осведомлен о той обстановке, в которой ему приходилось жить и работать, и несмотря на это, он находил в себе силы быть бодрым, спокойным и доверчивым.

Он был бодр, потому что имел веру, был спокоен, потому что у него была чиста совесть, был доверчив, потому что был проникнут сознанием добродетелей широкой массы своего народа.

Общество было подавлено, потому что утратило веру, было нервно, потому что совесть его была неспокойна, было недоверчиво, потому что не чувствовало в себе жертвенной силы.

В то же время министр Двора Германского Императора граф Эйленбург обратился к нашему министру Двора графу Фредериксу с письмом, в котором предлагалось сближение обоих Монархов с целью найти базу для заключения почетного мира.

Ознакомившись с этим письмом, Государь высказал:

«Эйленбург как будто бы не сознает, что он предлагает мне не более не менее, как моральное и политическое самоубийство, унижение России и жертву моей чести» (T. II. С. 139) [386].

Письмо это, по повелению Государя, было оставлено без ответа.

Вслед за сим фрейлина М.А. Васильчикова, оказавшаяся по объявлении войны за границей, привезла два письма от Великого герцога Гессенского, брата Императрицы, одно на имя Государя, а другое — Императрицы Александры Феодоровны. Письма эти имели задачею те же цели, что и письмо графа Эйленбурга.

По сведениям Палеолога, Государь страшно разгневался и воскликнул:

«Принять такую миссию от враждебного Монарха! Эта женщина или негодяйка, или сумасшедшая… как она не поняла, что принимая такие письма, она рисковала скомпрометировать меня и Императрицу» (T. II. С. 144) [387].

По Высочайшему повелению, Васильчикова была выслана из столицы.

Эти два факта и доходящие до Государя слухи о готовности его будто бы заключить сепаратный мир побуждают его при всяком удобном случае провозглашать свою решимость довести войну до победного конца. В таком смысле изложен его приказ войскам в день Георгиевского праздника:

«Будьте уверены, что, как я высказал это в начале войны, я не заключу мира, пока последний враг не будет изгнан с нашей земли. Я не заключу этого мира иначе как в полном согласии с нашими союзниками, с которыми мы связаны не бумажными трактатами, но действительною дружбою и кровью, да хранит вас Бог».