Царь и Россия (Размышления о Государе Императоре Николае II) - Белоусов Петр "Составитель". Страница 52

В то же время наше общество подняло все силы против реформы и Столыпина. Ряд покушений и его смерть. После него опять безлюдие, и темп реформы ослабляется. Парламент за десять лет не дает ничего своего; он тащится за бюрократией, а свое он даст только в 1917 году.

Государь, встав на путь земельной реформы, не отступит до конца, вверясь силам правящего класса и парламента. Он не может допустить мысли, что сил этих нет.

Характерно, что слово «собственность» не произносится в печати. Это право само собою разумеется, хотя слева на него ведется поход, а русское государственное право о нем осторожно умалчивает. В 1894 году об установлении этого права смело и первое скажет саратовское дворянство. В 1901 году о нем заговорила земля — в 600 комитетах сельскохозяйственной промышленности. Эти голоса и призывы похоронила бюрократия. В 1905 году, 17 ноября, «собственность» — лозунг первого Союза земельных собственников (Москва) [164]. В мае 1906 года о ней заговорит объединенное дворянство, и в 1907 году это начало проведено в жизнь Столыпиным. С этого года началась новая жизнь страны, — но благодаря революции крестьянству так и не удалось до сего дня избавиться от «черты оседлости», и оно еще более обнищало. — Зато от черты оседлости освободилось еврейство. Оно наживется и станет собственником земель. Это одно из главных завоеваний революции.

Если не было устройства в земельном вопросе, то неустройство в порядке управления отозвалось на царствовании Государя Николая II не менее тяжело.

Петр I, осев в Петербурге, лишил места самодеятельности. Екатерина II,то Самодержица, то Императрица, забывала провинцию, усиливая Петербург. Напомнил о деревне Пугачев, имевший на свое несчастье союзниками англичан, а не немцев. Александр I забывал, что Россию, как и в Смутное время, в 1812 году спас не Петербург, а живая сила провинции.

Центр продолжал укрепляться, пока Александр II не дал земства. Но бюрократия, боясь его усиления и «всяких» дворян: Жихаревых, Чичериных, Кошелевых, Хомяковых и Кривских, — сокращает права земства до филиалов министерства, не смеет даже дать «министерства земства» [165]. Рядом циркуляров и законом о предельном обложении обуздывает его самодеятельность вплоть до 1917 года, пренебрегая главной силой — уездов — и дав выродиться губернскому земству в злобно-революционный земгор, ничего общего с земством не имеющий.

Мелкой и недостойной была борьба бюрократии с местами, вместо задачи совместного устроения России. При этом историк обязан записать, что земство до 1890-х годов было консервативнее бюрократии и как мировым посредникам, так и земству деревня обязана была порядком.

Огромным преступлением правящего класса, — ревнивого к своему влиянию, — было отдаление Государя от общения с местными людьми.

Вечно живая идея широкого самоуправления отбрасывалась как вредная и опасная.

Перечтем Голохвастова, «Земство в Смутное время»: «Иоанн Грозный дал северо-востоку земскую автономию… и когда воцарился Владислав, земская изба, великолепно устроенная, с подоходным налогом, кадастром, денежными раскладками, богатая, независимая и верная самодержавию, сговорилась по волостям и городам, двинула вперед Минина и покончила с поляками и ворами, выведя, как матка, Династию Романовых и крепя их долго Земскими Соборами» [166].

Примеров много: самоуправление, земская Русь, когда-то богатейший Псков и Новгород, наконец самобытная Финляндия… и жажда, жажда хозяйственных людей творить за свой страх, но на пользу страны и Государеву, и вотчинников, и торгового люда, и богатейших в былом крестьян. Примером служит Сибирь, по счастью забытая, далекая от бюрократии: сколько сил накопила она, сколько упорства показали там пришедшие «дряблые» из центра люди. По «азам» да по «херам», не отгораживаясь никакими стенами, создавали сибиряки в глуши степей и тайги хозяйскую вольную силу! Всем нутром Россия просила и ждала, назовем для краткости — «децентрализации». Ждала на места: работу, власть, местное хозяйское законодательство, торговлю.

С 1894 года одинокие голоса требовали местной реформы [167], прихода, укрепления уезда, советов в губернию или область — при управлении, контроле и общегосударственном законодательстве центра.

Катков писал: «Правительство идет» [168]… но оно никуда с Фонтанки и Мойки не шло, и кончило тем, что постыдно — ушло.

Если бы в Петербурге было еще ядро, головка правящего центра, который бы шел дружно к цели и укреплял монархию. Но было обратное: на протяжении всей эпохи происходил вечный раздор ведомств и расхищение самодержавия. А местная Россия жила бесправная, но творила. Медленно, без средств казны — шла вперед. Консервативная, здоровая, она представляла из себя главную опору царскую, но год от году восставала на бюрократию, отказывавшую ей в доверии и мешавшую ей развиваться. Бессмысленная оппозиция тверского земства была единична и сочувствия в земстве не встретила.

Помнилась еще старина, грезилось крепкое самоуправление Иоанна Грозного. Вопрос висел в воздухе, но никто не смел его ставить, кроме двух-трех фанатиков из консервативной печати [169].

У России было два пути: самоуправление или довершенная централизация бюрократии — парламентаризм. Победили общество и бюрократия, возглавляемая Витте.

Он и все его последователи предпочитали получать миллиард с акциза и делать займы, чем идти на широкое развитие производительности труда при самоуправлении областей.

Централизация довершится Думой и — самоуправление похоронено. Как и в вопросе общины, бюрократия в течение полувека отводит Государей от этих решений — придвигая события к 1917 году.

В 1905 году наше общество и Запад торжествовали. Крылья власти и рост сил народа на местах были связаны — парламентом.

На ломку строя прародителей Государь не решался: императорство по теории и государственное право не допускало областного самоуправления. Витте доказывает (неверно), что самодержавие даже с земством несовместимо.

Государь опирается на систему, так как с самого воцарения ему доносят и доказывают о «ненадежности» провинции. Бюрократия не допускает реформы строя, допустив потом его крушение. Не допустит самоуправления и собрание поденных депутатов, тянущихся к власти.

Лишь в 1915 году [170] Государь сознает всю тяжесть опутавшего его центра; он готов решиться на переворот, но ему не дадут обратиться к земле, зная, что даруй он областные самоуправления — власть его вырастет и народная Россия не допустит революции. И действительно, первыми после революции будут защищаться области, удаленные от центра: забродит против воровской власти Кавказ, Крым, Туркестан. Зашевелятся Урал, Сибирь и степи. Загорятся восстания в кубанских станицах, не примут коммунизма ни Финляндия, ни Балтика, ни Польша. Бороться будет дальнее Поволжье. В областях живет здоровый дух; иной, чем в омертвелом, обезволенном центре.

И мы будем ждать, как и при Владиславе, что подыматься начнут из беды и крови области, а не партии, и не городу, а провинции и деревне выпадет честь подъема национальных сил: с какою частью земляческих войск сольется народная сила — говорить еще рано [171]. Но так будет. И в укор двухсотлетнему прошлому — история, спустя вековой сон, природой вещей поворотит жизнь на свой лад — устроения независимой и единой в своих свободных экономических частях России. Того добьется сила земли, сила земская, земляческая, обманутая и усыпленная Петербургом.