Царь и Россия (Размышления о Государе Императоре Николае II) - Белоусов Петр "Составитель". Страница 68

Весь народ понял сразу, что в происходящем все ложь. И народ когда- нибудь должен узнать, что все было подлогом и кто его совершал.

Да, — и у французов, и у их аристократии и демократии было «охвостье», но оно откидывалось, отбиралось, ему рубили головы, не давая слишком соваться вперед. У нас большинство оказалось сплошь «охвостьем».

Лишь много позже отобравшееся белое движение, не зная точно, во имя чего идти, сумеет героически умирать, но оно малочисленно и бессильно будет победить.

Революция Франции — побеждая, диктовала Европе условия. Наша революция — начала брататься, завопила «без аннексий и контрибуций» и «долой войну»; заставила воткнуть штыки, позволила продавать за водку оружие и все видимое грабить.

Франция рубит головы антипатриотам. У нас рубят — патриотам.

Пронесшийся вихрем после отречения Царя дух общественной измены — убил героизм, живший в народе и армии.

Лживость, пошлость, ненужность и преступность революции понялась народом сразу, и весь митинговый до сегодня пафос общества — был разоблачен. За ним народ не пошел. Народ принял — но презирал революцию. Французский социалист Thomas, приехавший в числе других поздравить народ, в августе скажет: «Votre révolution n’est pas sanglante, mais elle est lâche» [245].

Столичное общество берет, наконец, «власть» в руки.

Что же получилось? Народ этой власти не признал. Никакой связи с народом не оказалось. Авторитета нет, так как ни чувства, ни чести, ни истории, ни преемственности, ни плана у этой власти нет, и через восемь месяцев вожди общества, как и вся Дума с первых дней, «удерут», как разбежалось от окрика матроса желанное с 1904 года Учредительное собрание.

И когда с 27 февраля общество — Дума — осмелится судить Государя и решать его отречение, оно даст себя навеки суду истории, и суд этот узнав, кто и за что судил, вынесет обществу позорнейший из приговоров. Не нужно имен, — самые имена и каждое имя действующих против Царя и России людей в организациях «Шиповского» съезда, а позже блока, комитетов и последнего думского ядра — и есть клеймо несмываемого преступления. И никого не тронет сознание этих господ, что они «ошиблись», ни развязная ссылка на чьи-то слова, что «нечего зарекаться от возможности поумнеть сообразно обстоятельствам». Кровь Царя и миллионов людей и позор России — не обстоятельства, и кровь эта клянет зачинщиков.

Франция судила Короля, ему ставили в вину: негодные финансы, голод, нищету рядом с роскошью двора. Привилегии дворянства и духовенства резали глаза народу. Налоговое напряжение было крайнее: 12 десятин дворянской земли платят 9 ливров, а крестьянские 4 — платят 14 ливров; Король терялся, видя упадок страны.

У нас ничего схожего нет. Страна богата, сыта, спокойна, на пути здоровых земельных реформ; как нигде в мире ничтожен налог и взимается без всяких кому-либо привилегий. Страна — могущественна и способна содержать величайшую армию в мире. Страна — в состоянии войны. Государь — образец скромности. Нет ни малейшего повода к осуждению.

Сходство лишь в окружении Государя; Mallet du Pan говорит, что «благодаря светскому эпикуреизму, изнеженности, все, что было знатного во Франции, все собственники были совершенно расслаблены».

У нас, как и во Франции — весь правящий класс шел к пропасти — с короной на голове. Сходство было еще в том, что как у Государя, так и у Короля — «был один человек — его жена».

Но тут же и разница: в счете десяти тысяч жертв Французской революции — восемь тысяч дворян, из которых около тысячи военных легло за Короля в бою за него.

Во Франции лозунг «монархия» не сходит с уст борющихся, и никто не прячется за одну идею спасения страны. Вещи назывались своими именами.

В монархии сознавали силу, были ей верны, и оттого с таким восторгом народ позже приветствовал корону, хотя и императорскую.

Короля критикуют и судят годами, так как народ не отдает его сразу.

Иное у нас. Без голоса и воли народа и без всякого участия России шайка заговора и разогнанная Дума осудила Государя в два дня и арестовала его. Нет сходства и в поведении окружения; сколько раз в Версале, и на улицах, и банкетах монархисты в кровавых схватках отдают свою жизнь за Короля!

У нас? — Ни одной сабли не будет вынуто в защиту нашего Государя. Всё кругом безвольно молчит. Государь после отречения подъезжает к Царскому Селу, в поезде придворные — до остановки поезда почти все, чтобы не быть узнанными около Государя, выскочат на ходу.

Невозмутим лишь Государь. После отречения, арестованный, в ссылке, он и Царица и дети, все и каждую минуту царственно спокойны и величественны в своей простоте и бесстрашии.

Нет сходства и в поступках монархов.

Король уступает шаг за шагом. Бежит, цепляется за власть. Позволяет на себя надеть красный колпак, целует и благодарит своих мучителей. Благородный и невинный, он теряется и становится игрушкой революции. Но народ не хочет его потерять, и крестьянство остается ему верным.

Ни насилия, ни угроз, несмотря на свое полное одиночество, Государь Николай II не боится. Ни минуты малодушия. Ни одного движения к уступке. Доброй волей дает он в 1905 году конституцию, и не отдав и не дав ничего в 1917 году — отречется.

Общество, требуя отречения, будто не знает, что последствие отречения — смерть! Moriendum esse! [246]

Шайка Робеспьера изощряется дать обстановку суда и говорит о казни — прямо.

У нас заговор предает Царя чужим рукам, и для этого сошлет его «с глаз долой».

«Дайте Кутону стакан крови — он хочет напиться», — вспоминает чью-то фразу историк [247].

Наш историк спросит общество и Думу — напились ли они достаточно невинной крови? Не в крови разве руки Родзянок, Керенских, Гучковых и всего поименно заговора, блока, партий?

В плеяде вожаков Французской революции: Кордье, Мирабо, Петион, Редерер, Кондорсе, Марат, Сийес, Барнав, Лафайет, Фурнье и другие. В их среде таланты и умы. Многих историки зовут негодяями, — но они составляют Гору, они не бегут, как наши, они авторитетны в народе, в Европе, они — власть, и многие под угрозой казни борются за привилегии Короля, дают и защищают великие начала — собственности, целости и независимости Франции. Революция дает армию, которая бьет Европу, и в рядах босой армии родятся — Наполеон, Мюрат, Даву, Ней и вся галерея незабвенных героев и тоже умов, и талантов, и патриотов. Отстояв собственность и границы, а потом проходя победно по Европе, — Франция в праве когда-нибудь простить свою революцию!

Может разве Россия простить нашу и господ Шиповых, Гучковых, Милюковых, Керенских и все присное, делавших все обратное? Создавших не гору, а злую кровавую яму. Французская революция, разрушая, творит. Она никому не подражает, оттого она не постыдна, как наша, а трагична. Франции не были нужны искания ни франкофилов, ни Интернационала. Нет! Францию будит четкий клич нации: ça ira [248]. Впереди их революции — всегда боевой звук трубы и барабана; оттого она отвратительно кровава, безумна, — но не подла.

У нас все иное. На другой день отречения — штык в землю и «айда до дому» — углубляй и спасай революцию! Царя не стало. Фанатиков монархии не оказалось никого. К вере призыва нет. Без этих символов Отечество останется без содержания.

Углубляя революцию, неведомый никому шут Керенский и прочие изображают Россию — вздорные спазмы, искания слов, и рядом генералы, козыряющие новому начальству. Но в истории не было шутов-героев, — и такие генералы побеждать не могли. Ни Карно, ни Дюмурье, ни Мюрата у нас не окажется. Ясно, что Керенских никто не послушает, и о победе не может быть и речи. У власти ничтожества и их сменят сильные, из тьмы той же интеллигенции и того же общества, и взяв за горло народ, без его спроса будут продавать Россию [249].