Царь и Россия (Размышления о Государе Императоре Николае II) - Белоусов Петр "Составитель". Страница 76

В том же порядке отношений Государя к «простому народу», то есть к существу России, лежит и то значение, которое придавал он Москве. Его сдержанность и сознание веса его Царского слова заставляли его быть сдержанным и в проявлении его чувства к Москве, чтобы оно не было истолковано в ущерб Петербургу. Однако в подтверждение существования у него этого чувства я могу привести следующий случай. В день полкового праздника лейб-гусарского полка, где Государь в юности обучался строевому кавалерийскому делу, зашел в его присутствии разговор на тему Петербург — Москва. Бывший офицер полка, известный тульский политический деятель правого толка граф Владимир Алексеевич Бобринский говорил, что истинным национальным центром России, ее сердцем является Москва, а не Петербург, насчет которого Бобринский не скупился на порицания. Государь слушал молча. Потом шутя попросил у соседа «халат» (так называлась в офицерской среде рублевая бумажка), чернил и перо, и написал на кредитке: «Дано сие нашему Вовочке (так называли офицеры Бобринского), без права ношения в петлице, за правильно высказанный взгляд, который и я разделяю», и подписал: «Николай». Лицо, письменно сообщившее мне это, лично видело у Бобринского этот рубль и получило от него объяснение значения написанного.

Все классы и «всяк язык» державы его были ему близки.

Я расскажу случай, переданный мне очевидцем. Государь очень любил войска — армию, военную среду, заботился об армии всячески и не упускал случая дарить войска своим вниманием и личным с ними общением.

Это общение по недосугу удавалось ему редко, ибо он ежедневно долгими часами работал у себя в кабинете.

Однажды он приехал на обед в один из полков в Петрограде. Во время обеда зашел разговор о недавнем террористическом акте, в котором было установлено участие евреев. Один из офицеров — неосторожно ли или умышленно — громко сказал: «Перевешать бы их всех». Слова эти дошли до ушей командира полка, сидевшего рядом с Государем. С беспокойством взглянул генерал на Государя, соображая — услышал ли Царь. Царь слышал…. и не промолчал. «Никогда не забывайте, что евреи — мои подданные», — тихо и спокойно сказал он в сторону, где были произнесены услышанные слова.

По своей природе Император Николай II был очень замкнут. Быть может, одна только Императрица знала всю глубину его помыслов, его души и сердца. Самообладание его было исключительным. Он никогда не выражал сколько-нибудь явно своих переживаний. И это доставляло ему репутацию духовной ограниченности, бесчувственности и эгоизма. Был один только внешний признак его душевного волнения: он бледнел. Так было в день Ходынки, когда по требованию международной политики он должен был быть, и был вечером в самый день катастрофы на приеме у французского посла. Бледность его тогда поразила присутствующих. Так же бледен, до серости, — что я видел сам, — был он и в день прощания с чинами Ставки.

Ни при каких внешних событиях не нарушался общий уклад дворцовой жизни: работа, приемы представляющихся и докладчиков, прогулка, трапеза и прочее. И в этом видели «бесчувственность» и эгоизм. И только из дневника его и из писем к Императрице видно, как тяжко и глубоко переживал он Цусиму, Сольдау, летнее поражение армий в 1915 году. Общеизвестны и его слова, не сказанные им вслух, а лишь записанные в дневнике: «Кругом измена, обман и трусость».

Он был всегда ровен в обращении с людьми, никогда не показывая резко знаков своего неудовольствия. «Мне давно уже удалось заставить совершенно замолкнуть в себе струну личного раздражения, — сказал он однажды Сазонову, — раздражительностью ничему не поможешь, да и к тому же от меня резкое слово звучало бы обиднее, чем от кого-нибудь другого».

Иногда он гневался. Однако гнев его, по свидетельству Гурко, выражался лишь в том, что глаза его делались пустыми, он как бы уходил вдаль, ничего не замечая и ничего не видя.

Он был прост и приветлив с людьми. Но и не допускал переходить неосторожно за черту, определяемую его Царским саном. «Министры не могут ставить ультиматумов Монарху», — таково было отношение его к членам его правительства. Английский посол осмелился предложить ему «уничтожить преграду», то есть дать ответственное министерство и тем «заслужить доверие народа», как сказал посол. «Думаете ли Вы, господин посол, что я должен заслужить доверие моего народа, или он должен заслужить мое доверие?» — ответил ему Государь.

К этой области недопущения Царем переступать в отношениях к нему известной черты относится и вся история с Распутиным. Непомерно, умышленно клеветнически раздутая эта история, своего рода «история ожерелья» Марии Антуанетты [266], сведена теперь к подлинному ее размеру. Для России она была трагична не по своему ничтожному существу, а по силе клеветы, на ней построенной и с отвратительной жадностью воспринятой русским обществом.

Император Николай II был тем, что французы называют charmeur — чаровник.

Цитируемый мною автор (именующий Государя «Царем-устроителем») говорит: «Вот этой стороной Царского ремесла — уменьем очаровывать, будить в людских сердцах тайные струны — Царь владел в совершенстве».

Это верно. Но неверно тут только одно — это не было «уменье ремесла», выучка. Это очарование исходило прямо из души Царя и выражалось оно во взгляде его совершенно незабываемых глаз. Я сказал — «незабываемых». Это не преувеличение и не экзальтация. От нее я обеспечен самим моим возрастом. Прошло 35 лет, как я видел Государя в последний раз, а вот как сейчас вижу я эти необыкновенные глаза.

С точки зрения знания Царского «ремесла» Государю, напротив, одного недоставало — того, что так любит толпа и что необходимо для правителя, будь он и наследственный Монарх. Он был прост, не любил этикета, пышности, позы, жеста, что так мастерски удавалось его деду и обоим прадедам — Императорам Александру I и Николаю I. Но оттого-то и не любил позы Император Николай II, что была она чужда всей его природе, устремленной в глубины духа.

Он был человек смелый, мужественный и благородной души.

Когда в Японии, тогда еще юноша, он был ранен покусившимся на него фанатиком-националистом японцем, он сохранил полное самообладание и не проявил никаких признаков смятения и робости. Когда в его присутствии был в театре смертельно ранен пулей террориста Столыпин, в зрительном зале поднялась паника. А когда затем оркестр заиграл гимн, Государь подошел к барьеру ложи. Возможность нового покушения не была исключена. Но Государь, открыто стоя у всех на виду, дослушал гимн, как бы показывая этим, что он в минуту опасности и смуты остается на своем посту.

Когда в мае 1915 года наш фронт в Галиции был прорван, Государь приехал в Ставку, чтобы, по словам его письма к Императрице, оставаться с армией в тяжкие минуты. Великий князь Николай Николаевич был потрясен событиями на фронте и плакал в кабинете Государя. С спокойной твердостью Государь его успокоил и оказал ему нравственную поддержку.

Осенью 1910 года умер Толстой. Заблудший в своих религиозных исканиях, он отказался от Церкви и Церковью был отлучен. По своему политическому мировоззрению он был враждебен идее Царя, и в этой враждебности, при огромной своей популярности, он много зла причинил русской монархии. Но он был русская слава, он был «великий писатель земли Русской». К нему не было применено никаких мер утеснения. А когда он умер, то на докладе о его смерти Государь написал следующие полные благородства слова: «Душевно сожалею о кончине великого писателя, воплотившего, во время расцвета своего дарования, в творениях своих родные образы одной из славнейших годин русской жизни. Господь Бог да будет ему милостивым Судией».

Таков сияющий в своем душевном христианском и Царственном величии, духовной одаренности и в государственном строительстве облик Императора Николая Второго, двинувшего Россию на путь небывалого преуспеяния, а в долгие дни преследования, унижений и мучительства явившего недосягаемый образец величия подвига духа.