Царь и Россия (Размышления о Государе Императоре Николае II) - Белоусов Петр "Составитель". Страница 84

Однако миролюбие не давало права Государю отказаться от традиционной роли России как покровительницы славянских государств. Весьма знаменательно, что такую роль признает за нею и английский посол: «Как естественная защитница балканских славян, она должна была охранять их интересы и следить за тем, чтобы вмешательством держав они не были лишены плодов своих побед» (T. 1. С. 105).

Тем не менее, в данный момент Государь еще раз подтвердил свое миролюбие способом, сделавшимся известным только впоследствии. 16/29 июля, то есть за три дня до объявления войны, «Государь, по словам Палеолога, повинуясь велению своего сердца и не пожелав посоветоваться ни с кем, телеграфировал Императору Вильгельму, предлагая ему передать Австро-Сербский конфликт на решение Гаагского суда. Если бы Кайзер принял этот способ решения спора — война была бы окончательно устранена, но он даже не ответил на это предложение Царя» (T. I. С. 36) [298].

Между тем, война все-таки вспыхнула. Тяжесть ответственности за нее падает на Германию. Однако Палеолог намекает еще и на причины вне событий последних дней, «более далекие и глубокие». К сожалению, столь компетентный наблюдатель не поднял завесы над этой загадочной, но полной глубокого значения фразою и тем самым заставляет читателя искать таинственной разгадки. Весьма скоро, то есть на четвертый день после начала конфликта, он сознается уже в бессилии дипломатии и указывает на то, что события совершаются уже вне ее влияния и воздействия. Чьи же силы, в таком случае, действовали?

Достойным самого глубокого размышления является тот факт, что Англия присоединилась к Антанте (России и Франции) лишь на пятый день после объявления войны. Представим себе на мгновение, что она сделала бы это 18/31 июля. Война была бы невозможна. Как справедливо указывал Государь, Германия должна была обезуметь, чтобы пойти против объединенных России, Франции и Англии. Почему Англия этого не сделала? Зная историю Англии, разум ее народа, многовековую последовательность ее политики и мудрость ее государственных мужей, совершенно невозможно допустить, чтобы она не знала, как она поступит через пять дней в таком кардинальном вопросе, как столкновение Антанты с среднеевропейскими империями. Немыслимо, чтобы такая альтернатива не была заранее предусмотрена. Стоило Англии написать в Берлин, что она присоединяется к Петербургу и Парижу, все было бы кончено. Стоило ей сказать нам, что она будет на стороне Германии — результат был бы тот же самый. Нет, она предпочла открыть свои карты через пять дней, когда потушить огонь было уже невозможно, но представились шансы предоставить другим таскать из него каштаны для Англии. А между тем, наш мудрый Государь — мудрый по определению Сазонова, безоговорочно принятому Палеологом, — указал, что против соединенных России, Франции и Англии Германия не пойдет. Задачею дипломатии было придать мысли Государя конкретную форму, иначе говоря, вызвать присоединение Англии на пять дней ранее. Дать основную мысль было делом Государя, что и было им выполнено.

Мудро, в смысле своих эгоистических интересов, поступила Англия, мудро указывал путь к сохранению мира Государь, мудро поступим мы, вспомнив латинскую пословицу: «Cui prodest?» — «А кому это выгодно?»

Закончив беглый обзор периода перед объявлением войны, отметим ясность взгляда Государя на происходившие события, на его самообладание, на согласие его принять вызов Германии лишь для того, чтобы не «оставить государства своего без защиты», и величавое впечатление, которое произвел он даже на иностранца в торжественный момент объявления войны, когда на весы военного счастья была брошена Россия и с нею вместе его собственная судьба.

По свидетельству Палеолога, война была принята русским народом с энтузиазмом:

«Всюду (перечислено свыше десяти городов) тот же народный восторг, та же готовность, серьезная, спокойная и благоговейная, то же единение с Царем, та же вера в победу, тот же подъем национального самосознания. Никакого противоречия, никакого разделения… Коллективная душа Святой Руси никогда не выявлялась так сильно со времени 1812 года» (T. I. C. 71) [299].

После заседания Государственной Думы, первом по объявлении войны, Палеолог записывает в свой дневник:

«Впечатление от этого заседания удовлетворительно. Русский народ, который не хотел войны, твердо решил ее осилить» (T. I. С. 65) [300].

Председатель Государственной Думы Родзянко говорит Палеологу: «Война положила сразу конец нашим внутренним разногласиям. Во всех партиях Думы только и думают о том, чтобы биться с Германиею. Русский народ не испытывал такого национального подъема с 1812 года» (T. I. С. 49) [301].

23 июля / 6 августа небезызвестный Михаил Стахович говорит послу: «Никто в России не допустил бы мысли, чтобы мы позволили разбить маленький сербский народ». Никогда не оставляющая Палеолога мысль о враждебности к Антанте правых кругов побуждает его спросить своего собеседника: «Что думают крайние правые Государственного Совета и Думы, эта партия влиятельная и многочисленная, которая устами князя Мещерского, Щегловитова, барона Розена, Пуришкевича и Маркова всегда проповедовала соглашение с германским империализмом?» Стахович отвечает, что эта мысль, вдохновленная в особенности соображениями внутренней политики, в корне уничтожена нападением на Сербию, и делает вывод: «Начавшаяся война — дуэль не на живот, а на смерть между славянством и германизмом. Нет ни одного русского, который бы этого не сознавал» (T. I. С. 60) [302].

На следующий день после этого разговора Палеолог обедает в яхт- клубе, после чего заносит в свой дневник: «В этой крайне консервативной среде я нахожу подтверждение тому, что высказывал мне вчера Стахович относительно отношения крайних правых к Германии. Те самые, которые только неделю тому назад энергично высказывались за необходимость укрепления православного самодержавия тесным союзом с прусскою властью, признают невыносимым оскорбление, нанесенное бомбардировкой Белграда всему славянству, и проявляют себя особенно воинственными.

Другие отмалчиваются или ограничиваются, высказываясь, что Германия и Австрия нанесли смертельный удар монархической идее в Европе» (T. I. C. 61–63) [303].

Правые и народная масса приняли войну, приняли ее и левые, хотя и по иным соображениям.

«Один из моих осведомителей, — записывает Палеолог, — принадлежащий к передовым партиям, мне сообщает:

— Никакие стачки, никакие беспорядки ныне не предвидятся. Слишком велик национальный подъем. Так, например, главари социалистической партии проповедуют на заводах подчинение воинской повинности; впрочем, они убеждены, что эта война приведет к торжеству пролетариата.

— К торжеству пролетариата… даже в случае победы?

— Да, война заставит смешаться все классы населения, она сблизит мужика с рабочим и студентом, она лишний раз выявит грехи нашей бюрократии, что заставит правительство считаться с общественным мнением. Наконец, она введет в дворянскую касту офицерства либеральный и даже демократический элемент в лице запасных прапорщиков. Этот элемент сыграл уже большую политическую роль во время Маньчжурской кампании. Без него военные мятежи 1905 года были бы невозможны» (T. 1. С. 49) [304].

Такой патриотический подъем, по мнению посла, вызывается проявляющимися во всей России насилиями и погромами, ненавистью к немцам, в особенности к «балтийским баронам», захватившим мало-помалу все высшие посты при Дворе, первые места в армии, администрации и дипломатическом корпусе. Чтобы измерить ненависть, которую балтийское дворянство внушает истинным русским, Палеолог ссылается на директора Церемониальной части Е<вреинова>, который, посетив посла по делам службы, «ругался даже с большей страстностью, чем обыкновенно, перечисляя придворных немцев: графа Фредерикса — министра Императорского Двора, барона Корфа — обер-церемониймейстера, генерала Гринвальда — обер-шталмейстера, графа Бенкендорфа — обер-гофмаршала и всех Мейендорфов, Будбергов, Гейденов, Штакельбергов, Ниродов, Коцебу и Кноррингов, переполняющих императорские дворцы» [305]. Он заканчивает, подтверждая свои слова выразительным жестом: