Царь и Россия (Размышления о Государе Императоре Николае II) - Белоусов Петр "Составитель". Страница 85

«— После войны мы свернем шею всем этим балтийским баронам!

— Но когда вы им свернете шею, уверены ли вы в том, что в этом не раскаетесь?

— Как! Что вы хотите этим сказать? Разве вы думаете, что русские неспособны сами собою управлять?

— Я признаю вас вполне способными к этому, но не опасно ли устранять основу лесов, не имея под руками балки, чтобы ее заменить?» (T. I. С. 73).

Нельзя не изумиться такому справедливому заключению иностранца, в особенности француза!

А в то время как чиновник Императорского Двора опорочивал своего министра и старшего сослуживца, вот что говорит о них Бьюкенен: «Несмотря на свои близкие отношения к немецкому Двору до войны, граф Фредерикс, как и граф Бенкендорф, были ярыми сторонниками союзников» (T. II. С. 18).

Стремясь к выяснению общественного настроения, которое Палеолог ищет в великосветских салонах, он 28 июля / 12 августа обедает с госпожой X. и графиней Z. [306] Графиня рассказывает о своем вчерашнем разговоре с Анной Александровной Вырубовой. «Последняя утверждает, что война, конечно, никогда бы не вспыхнула, если бы Распутин был в Петербурге, а не умирал в Покровском, в то время когда наши отношения с Германиею начали обостряться. Она много раз повторяла: „Если бы старец был тут, мы бы не имели войны! Я не знаю, что бы он сделал, но Бог бы его вдохновил, тогда как министры не сумели разобраться, а также ничего предотвратить!.. Вы видите, от чего зависит судьба Империи: публичная девка хочет отомстить грязному мужику [307], и немедленно Царь Всея Руси теряет голову. И вот весь мир в огне и крови!“

Госпожа X. с раздражением ее останавливает:

— Даже шутя не рассказывай таких вещей перед послом. Это постыдно — вести такие разговоры в среде, близкой к Их Величествам!

Сделавшись серьезной, графиня спрашивает посла:

— Могла ли быть предотвращена война?

Палеолог отвечает:

— При условиях, в которых вопрос был поставлен Германиею, война была неизбежна. В Петербурге, как в Париже и в Лондоне, все было сделано, чтобы спасти мир. Нельзя было идти далее по пути уступок; оставалось только унизиться перед германскими державами и капитулировать. Не это ли посоветовал бы Распутин Государю?

— Не сомневайтесь в этом! — восклицает г-жа X. с гневным взором» (T. I. С. 75–77) [308].

Итак, первую сплетню о Распутине, в смысле прикосновенности его к вопросу о войне, Палеолог почерпнул в светском кругу, кругу, близком ко Двору. Не останавливаясь на том, что логически выводы относительно Государя анонимной графини не умны, нельзя не признать их неприличия. Хотя г-жа X. и останавливает бестолковую болтовню графини, но сама, отвечая послу, она делает едва ли не худшую бестактность. Пусть это только светская болтовня, тем не менее, вредоносность ее утверждается уже одним тем, что посол считает нужным занести ее в свой дневник. Во всяком случае, скверное семя было брошено и принесло плоды, которые многим светским дамам горько впоследствии пришлось раскусывать.

23 июля / 5 августа Палеолог принят Государем в Александровском дворце в Петергофе.

Государь говорит послу:

«— Я хотел вам выразить всю мою благодарность, все мое восхищение вашей страной. Показав себя верной союзницей, Франция явила миру незабываемый пример патриотизма и чести. Передайте, пожалуйста, правительству Республики мою самую сердечную благодарность.

Он произносит эту фразу голосом проникновенным и волнующимся. Его волнение сильно выражено.

Далее Государь говорит:

— Нам нужно вооружиться мужеством и терпением. Что касается меня, то я буду бороться до конца. Пока будет хотя бы один враг на земле русской или французской, я не подпишу мира.

Это торжественное заявление он делает тоном самым спокойным, самым ровным. В его голосе, а в особенности во взгляде, какая-то странная смесь решимости и спокойствия, чего-то непоколебимого и пассивного, неопределенного и окончательного, как будто бы он выражает не свою личную волю, как будто бы он повинуется какой-то внешней силе, ведению Провидения или судьбы.

Менее осведомленный в путях фанатизма, со всею энергиею, на которую и только способен, я представляю Государю ту опасность, которой Франция будет подвергаться в первый период войны. Он отвечает мне, подчеркивая слова:

— Только мобилизация будет закончена, я прикажу наступать. Мои войска полны отваги. Наступление будет поведено со всей возможною стремительностью. Вы, впрочем, знаете необычайную стремительность Великого князя Николая Николаевича!» (T. I. С. 54, 55) [309].

Это обещание Государя было выполнено… и в какой мере!

Бьюкенен отмечает: «Согласно плану кампании, выработанному Генеральным штабом, Россия должна была сразу наступать против Австрии на юге и занять оборонительную позицию на севере, пока она не будет готова для более серьезного наступления на Германию. Если бы Россия считалась только со своими собственными интересами, это, несомненно, было бы самым благоразумным шагом, но она должна была также думать о своих союзниках. Продвижение германской армии на запад заставило ее произвести диверсию на восток. Первоначальный план кампании был соответственно изменен, и 17 августа — на следующий день по окончании мобилизации — генерал Ренненкампф начал наступление на Восточную Пруссию.

Первые десять дней его действия сопровождались таким выдающимся успехом, что можно было надеяться на то, что скоро вся область будет в его руках. Но он продвинулся дальше, чем в данном случае допускало благоразумие, и германский Генеральный штаб, испугавшись громадного количества беженцев, устремившихся в Берлин, приказал перебросить войска с запада и передал командование на востоке генералу Гинденбургу. В это время, благодаря вынужденному отходу союзных армий на западе, французский посол получил инструкцию настаивать на том, чтобы русское правительство ускорило наступление на Восточную Пруссию. По мнению лучших русских генералов, подобное вторжение было преждевременным и было заранее обречено на неудачу. Армия во всех своих частях не была еще окончательно подготовлена. Трудности транспорта были необычайны, войска не были правильно распределены, а страна с ее лесами, озерами и болотами походила на губку, которая легко могла всосать всех, кто только в нее входил. Но Россия не могла остаться глухой к призыву союзника, столице которой угрожал неприятель, и армия Самсонова получила приказ наступать. Результатом явилась битва у Танненберга» (T. I. С. 158–159) [310]. Армии, наступившие на Пруссию, чтобы геройским порывом спасти союзников, а в особенности Париж, были разгромлены.

По этому же поводу Легра говорит: «Чтобы помочь Франции защищать Париж, Россия самоотверженно бросилась в Восточную Пруссию» (С. 444).

Возвратимся к аудиенции: «Затем Государь расспрашивает по военным и техническим вопросам, о численности германских армий, о согласовании планов русского и французского Генеральных штабов, о содействии английских армии и флота, о предполагаемой позиции Турции и Италии и тому подобные вопросы, по которым он мне кажется точно осведомленным.

Аудиенция длится уже около часа. Государь смолкает. Он кажется мне несколько смущенным и с некоторою неловкостью и нерешительным движением рук он серьезно смотрит на меня. Вдруг он обхватывает меня руками и восклицает:

— Господин посол, позвольте мне в лице Вашем обнять дорогую и славную Францию!» (T. I. С. 54–55) [311].

Можно ли представить себе что-либо более возвышенное, чем обращение Государя, нарисованное французским послом: тут есть и осведомленность Государя о положении дел, скромность при сознании своего исключительного положения как помазанника Божия, решимость, при покорности воле Божьей, и сердечный порыв.