Царь и Россия (Размышления о Государе Императоре Николае II) - Белоусов Петр "Составитель". Страница 89

— Тогда наша победа несомненна! Диавол, очевидно, не может победить.

— Да, мы победим».

Затем Распутин переходит на страдание народа и говорит:

«— Когда народ слишком страдает, он делается ужасным… он даже говорит о республике… ты должен был бы сказать об этом Государю.

Потом Распутин спрашивает, будет ли Константинополь принадлежать России?

— Да, если мы будем победителями.

— Наверное?

— Я в этом убежден.

— Тогда русский народ не пожалеет о своих страданиях и согласится страдать еще больше» (T. I. С. 308–311) [330].

Оставаясь в рамках только что приведенного разговора и всего того, что до настоящего момента поведал нам Палеолог, спрашиваешь себя, в чем можно упрекнуть Распутина?

13/26 мая, то есть три месяца спустя, посол получает о «старце» другие сведения. Под влиянием военных неудач в Галиции Распутин будто бы вновь принялся проповедовать свою прежнюю тему: «Эта война оскорбляет Бога… Россия вступила в войну против воли Божьей… Генералы ведут мужиков на убой. Увы, кровь жертв падет не только на них одних: она падет и на Царя, потому что он отец мужиков… Я вам говорю, кара Божья будет ужасна!» (T. I. С. 362) [331].

Признание ужасов войны не есть еще проповедь ее прекращения; да кто же был за войну? Союзные дипломаты гордились тем, что сделали все для ее предотвращения, а Вильгельм предается анафеме за то, что ее вызвал!

Несколько дней спустя (17/30 мая) Палеолог беседует «с высокопоставленною особою X., пламенный патриотизм которого вновь приходит к нему изливаться».

Посол спрашивает X., почему его сторонники не подкупят «старца» для проведения своих целей. И что же оказывается? В силу разных, правда отрицательных, соображений старца подкупить нельзя, и что даже «о всяком подозрительном предложении он немедленно доведет до сведения дворцового коменданта, генерала Воейкова» (T. I. С. 366) [332].

Здесь не место заниматься личностью Распутина во всей ее совокупности, то есть его биографией, обстоятельствами, создавшими его положение при Дворе и его гипнотическою силою. В данном случае нас интересует только та роль, которую ему приписывали по отношению к войне или, точнее, к ее прекращению, причем его охотно обвиняли в том, что он состоял немецким агентом. Последнее обстоятельство, в виду близости его к Императрице, имело огромное значение в надвигавшейся трагедии Императорской семьи, и приходится спросить себя, можно ли из приведенных Палеологом данных, — а он очевидно привел все, чем располагал, — сделать вывод, подтверждающий приведенное о Распутине мнение. Рассмотрению вопроса, был ли Распутин немецким агентом, будет отведено место далее, здесь же интересно выяснить степень влияния Распутина на Государя. Об этом Палеолог говорит:

«Государыня всецело подчиняется Распутину… Подчинение Государя гораздо менее полно. Он, несомненно, думает, что Григорий Распутин „Божий человек“; однако он сохраняет относительно последнего большую долю самостоятельности, он никогда сразу ему не уступает. Эта относительная самостоятельность проявляется в особенности, когда старец вмешивается в политику. Тогда Николай II замыкается в молчание и сдержанность; он избегает затруднительных вопросов, он откладывает окончательный ответ; но во всяком случае, он подчиняется только после долгой внутренней борьбы, где его природный здравый смысл очень часто одерживает верх» (T. II. С. 91) [333].

То же самое говорит и Бьюкенен:

«Его влияние на Государя не было так беспредельно, как на Государыню, и скорее касалось религиозных и церковных вопросов, чем политических» (T. I. С. 177).

Отбрасывая гиперболическое прилагательное «беспредельно», приходишь к заключению, что влияние Распутина на Государя было определенно сильно лишь в вопросах религии и касавшихся его личной жизни.

Между тем обществом владело иное представление. Это представление постоянным кошмаром стоит около Палеолога. Оно устрашает его, но надо отдать ему справедливость, при ясном свете критического анализа этот кошмар всегда рассеивается.

Задавшись целью уяснить личность Государя из представления о нем иностранцев, необходимо дать значительное место и Государыне. Общая молва приписывала ей большое влияние на своего державного супруга. Если это действительно было так, то нельзя понять Государя, не поняв Императрицы.

В настоящем этюде не предполагается ни изучать, ни изображать всю сложную личность Императрицы. Несомненно, что на эту тему будут написаны многие книги компетентными историками, талантливыми романистами и учеными психиатрами. Впрочем, последним придется, быть может, более заняться психологией масс, чем личностью Императрицы, так как общество того времени было, несомненно, захвачено психозом самоуничтожения. Здесь мы коснемся Императрицы лишь в узкой области приписываемого ей влияния на Государя, как в вопросах внешней, так и внутренней политики. Последняя выявится впоследствии, пока обратимся к первой.

В каком направлении, по мнению общества, выражалось влияние Государыни во внешней политике? В скорейшем заключении сепаратного мира с Германией. Побудительной к тому причиною были будто бы симпатии прежней принцессы Аликс Гессенской к ее немецкой родине. Однако обвинения этим не ограничивались, они шли гораздо далее. Императрицу обвиняли в том, что она, пользуясь своим положением и осведомленностью и будучи в связи с Германией, служила последней в ущерб интересам России; словом, ее обвиняли в тягчайшем преступлении — государственной измене.

На чем было основано это обвинение? На том, что Государыня — немка. Была ли она такой в действительности?

Обратимся для разрешения этого вопроса к иностранцам:

Вот что говорит по этому поводу Жильяр:

«Потеряв в детском возрасте мать, принцесса Аликс Гессенская, будущая Императрица Александра Феодоровна, воспитание свое, по большей части, получила при Английском Дворе, где в скором времени сделалась любимой внучкой Королевы Виктории, которая перенесла на белокурую Аликс всю нежность, которую она испытывала к ее матери. Королева Виктория не любила немцев и питала особое нерасположение к Императору Вильгельму II, которое передала своей внучке. Последняя всю свою жизнь испытывала более влечение к родине матери — Англии, чем к Германии. Впрочем, она осталась очень привязанной к родным и друзьям, которых она там оставила» (С. 35) [334].

«Императрица восприняла новую родину так же, как и новую религию — всем рвением своего сердца: она была русской по чувству, как православной по убеждению» (С. 144) [335].

«Я никогда его (Вильгельма) не любила, — говорит Императрица Жильяру. — Он всегда упрекал меня, что я ничего не делаю для Германии, и он употребил все усилия, чтобы оторвать Россию от Франции, но я никогда не думала, что это ко благу России… Эта война!.. Он никогда не простит мне ее!» (С. 88) [336].

Вот что говорит Бьюкенен:

«Хотя часто утверждают, что она немка, а потому преследует германские интересы, но это неправда» (T. II. С. 43).

Много позднее, 23 июля 1916 года, генерал Вильямс записывает в свой дневник непосредственно после разговора с Императрицей: «Она так горда Россией» (С. 117).

Но наиболее обстоятельные данные дает нам по этому предмету Палеолог.

11/24 ноября 1914 года он спрашивает Великую княгиню Марию Павловну: «А каковы ныне чувства Императрицы к Германии?»

Великая княгиня отвечает: «Я Вас, быть может, удивлю. Она страстная антинемка. Она отрицает у немцев всякую честь, всякую совесть, всякую человечность. Она мне говорила на днях: „Они потеряли нравственный смысл! Они потеряли христианское чувство“» (T. I. С. 207).