Дети августа - Доронин Алексей Алексеевич. Страница 16

— А Виктор — в пиджаке?

Мог бы и сам догадаться. Тот был единственный без оружия.

— Ага, — кивнул Бобр. — Страшный человек. Если хочешь умереть, просто поспорь с ним. И я посмотрю, как с тебя кожу сдерут живьем и на барабан натянут. Или заставят выпить флягу активной водички. Тогда кожа сама сойдет.

— Да пошел ты… Не дождешься, — огрызнулся Димон. — А вот тот что за чурка?

— Этот нерусский... только не вздумай его чуркой даже за глаза называть! Это Муса Ибрагимов. Телохранитель Уполномоченного и человек для особых поручений. Он нохчи. Люди его пришли с Кавказских гор. Нохчи, аварцы, ингушцы, осетинцы. Нохчи среди них самые лютые. Для них бошку отрезать — как два пальца обоссать. Он не шестерка. Он типа князя, и этот конный отряд, которым командует его племянник Магомед… тот пацанчик, который в папахе и козырной куртке с кармашками — его отряд. Но хозяину он предан как пес. Хотя псина для него нечистое животное, как и свинья. Он скорее съест змею, чем собачье мясо.

— Ну и дурак, — хмыкнул Окурок. — Нет ничего вкуснее жареной собаки. Видать, легко ему жилось. А мы с мамкой одно время только дохлыми Шариками питались. И смотрели, чтоб людоеды с Вокзала нас самих не слопали… А уж за свинину я вообще бы душу продал.

— Тсс! — вдруг зашипел на него Бобр. — Сейчас будет казнь.

Но вначале Генерал, забравшись на наскоро сколоченный из ящиков помост, произнес краткую речь.

— Жители деревни Калачево! — голос его был мощный и приятный на слух, поэтому мало кто обратил внимание, что название он переврал. — Мы представляем здесь Сахалинское Чрезвычайное Правительство: правопреемника и наследника Российской Федерации. Меня зовут Петраков Михаил Михайлович. Я генерал армии СЧП. Я говорю сейчас от себя и от имени моего друга, брата и начальника — Его превосходительства товарища Уполномоченного Виктора Иванова.

Сам Виктор не удостоил толпу даже словом, коротко кивнув. Он уже сидел на раскладном стуле, который ему принесли люди в черном.

— Пятьдесят лет назад после вероломной атаки на нашу Родину катаклизм уничтожил почти все население Земли, — продолжал Петраков. — И наших подлых врагов, начавших войну, тоже. Мир погрузился в хаос и анархию. Но далеко на востоке, на острове Сахалин сохранилось наше заблаговременно эвакуированное правительство. Эти годы были очень тяжелыми. Нам удалось сохранить там промышленную базу, сельское хозяйство для самообеспечения и наши вооруженные силы. Но включить в орбиту своей деятельности другие регионы мы пока не в силах. Все, что мы делаем — это точечные экспедиции. Наша цель — восстановление цивилизации в максимальном объеме на территории России. Не бывшей! Здравствующей! Это будет не сразу… не стану врать. Чрезвычайный совет находится сейчас в сложных обстоятельствах. Первое время вам надо рассчитывать только на свои силы. Но большое начинается с малого. Мы не можем сразу возродить старый мир. Но для начала мы должны навести здесь, на великой реке Волге, порядок. И покарать тех, кто его долгие годы нарушал, творя беспредел и произвол. Сегодня мы казним бандитов и фашистов, — Генерал перевел дух, чтобы набрать воздуха. Вся предшествующая речь была сказана на одном дыхании, — лакеев жирного кота, который сосал из вас кровь!

Окурок не мог представить себе кота, который сосал бы из кого-нибудь кровь, разве что из мыши. Но, наверно, мышками, живущими за печкой, они все тут и были.

До него, кстати, быстро дошло, почему же так хорошо было слышно оратора. Он видел тянущийся по помосту провод и черную штуку, которая была закреплена перед выступающим на трибуне. Микрофон. Звук, к которому примешивался треск, шел из двух больших матюгальников-громкоговорителей, которые повесили с разных сторон трибуны.

В напряженной тишине все ждали одной команды. Но приказ палачам внезапно отдал не Генерал.

— Муса, — произнес Иванов без всякого усилителя, — давайте.

Тот со звенящим металлическим скрежетом извлек из ножен саблю — семьдесят сантиметров смертельной стали. Даже на расстоянии было видно, как хорошо она отточена, как играют на ней блики. В подтверждение этого нохчи, проверяя силу удара, перерубил ей одну планку забора, чисто срезав верхнюю половину. Кусок дерева подлетел и упал на землю.

— Братишки, пощадите, — вдруг жалобно простонал один из людей с пакетами на головах. — Я же свой, местный. Вы же меня знаете! Пожалейте! Все буду делать… Искуплю! Чем хотите искуплю!

Он попытался даже вскочить, но его пнули под колено, и он завалился на бок, воя от нестерпимой боли.

— Скормите его волкам. Вот где его братишки, — посоветовала тетя Маша, женщина с лошадиным лицом в шерстяном платке. — Такое только кровью искупается!

Она смотрела на приговоренных с такой ненавистью и цедила такие ругательства сквозь зубы, что Окурку показалось, будто при слове «искупается» она представляет, как плавает в их крови.

Нет, у нее не умирал ребенок. Те, кто терял, так себя не ведут. Так ведут себя те, для кого ненависть вместо хлеба.

И вдруг лицо женщины перекосилось, превратившись в маску, глаза закатились. Она рухнула, как подрубленное дерево, и забилась в корчах, с каждым спазмом ударяясь об землю. Изо рта у нее пошла белая пена, как из огнетушителя, которая тут же окрасилась красным — то ли она прикусила язык, то ли разбила губы, дергаясь так, будто через нее пропускали ток.

Окурок быстрым шагом направился к тетке сквозь толпу — остальные ничего не заметили, загипнотизированные другим зрелищем. Он не очень умел оказывать помощь при такой штуке, но знал, что ложку в рот совать не надо — хуже будет. Он понимал, что главное — не дать ей разбить себе голову о камни. Приподнял, снял с ее головы платок, уже окровавленный, оттер с лица красную пену и передал тетку на руки Мишке — соседскому пацану лет четырнадцати-пятнадцати в мешковатой ветровке, круглому сироте, который тоже смотрел на судилище, не отрывая взгляда.

— Помоги, у нее пилепсия, — и погрозил кулаком, мол, только забей на мою просьбу.

— Помогу, дядя Дима, — шепнул стервец, укладывая женщину на землю так, чтоб не задохлась. — Если в отряд возьмете.

«Да откуда он знает? Я ж, блин, еще никому не говорил! — обалдел от такого коленкора Окурок. — Ладно… стрелять вроде умеет, высоченный, хоть и мосластый. А пару лет можно ему накинуть для сурьезности. И все же надо потом узнать у паршивца, как он догадался…»

— Не гони лошадей, — ответил он пареньку. — Нас самих еще не взяли. Но если возьмут, замолвлю словечко за тебя. Ты вроде пацан надежный.

Разговор занял всего минуту, но именно в это время все и произошло.

Димон не смотрел в ту сторону, когда раздалась команда, произнесенная с легким акцентом:

— Руби!

И этот звук, который он запомнит надолго… Когда Димон повернулся, ножи уже поднимались, окровавленные. Головы не отлетели, но из перерезанных шей кровь забила фонтанами, часть в пакеты, а часть убийцам на сапоги. Тела попадали на землю. У троих или четверых головы удержались только на хребтах, и крови натекло, как из кабанов.

Окурок увидел, что Гога, смотревший на казнь своих людей круглыми от ужаса глазами, вдруг обмяк и начал заваливаться, повиснув на прутьях решетки.

«Кондрашка хватила», — подумал мужик.

Но нет, тому не повезло умереть — он просто потерял сознание. Двое «бешеных» сразу вылили на него полведра воды, приведя в чувство. Гога подскочил, дико озираясь. Судя по взгляду, старикан был в шаге от помешательства. Еще немного, и не будет понимать, где он и кто. В его случае это было бы везением.

Когда последний из убитых перестал дергаться, тела быстро оттащили за ноги и скидали в стоявший наготове прицеп, даже ничем не накрыв. Сделав это, палачи заняли место в общем строю. Их хлопали по плечам, они обменивались с товарищами шутками и прибауточками.

— Тихо всем! — прогремел над пустырем голос Генерала. — Мы еще не закончили суд! — Он повернулся к трясущемуся Гоге, который обмочил бы штаны не раз, если бы ему их оставили. — Теперь твоя очередь! «Врагов же моих, которые не хотели, чтобы я царствовал над ними, приведите и избейте предо мной», — громовым басом продекламировал Петраков. — Евангелие от Луки, девятнадцатая глава.