Барбаросса. Роман-размышление. Том 2 - Пикуль Валентин. Страница 8
Силы противника сознательно им преуменьшались, а свои собственные Тимошенко преувеличивал. Совершенно не понимаю (и объяснений тому нигде не отыскал), почему Семен Константинович был убежден в том, что на подмогу его армии идут свежие дивизии из… И р а н а (?).
– Но, боюсь, они поспеют к шапочному разбору, когда мы своими силами разделаемся с фрицами, – говорил он…
13 мая уже наметилась неразбериха. Штабы соединений и штаб самого маршала работали в отдалении от передовой – иногда их разделяли 20–30 километров, бывало, что и более. При этом они все время перемещались, не предупреждая фланговых соседей, радиосвязь работала безобразно, позывные частей перепутались, и в этой сумятице всеобщего воодушевления мало кто еще догадывался, что управление войсками было уже потеряно… Но Тимошенко, уверенный в себе, уверял Москву и свой штаб, что все складывается по плану:
– Я очень доволен ходом событий…
Маршал К. С. Москаленко (сам участник этих событий) по этому поводу писал: «Ошибочные оценки не были изменены в ходе боевых действий даже тогда, когда наши войска, по существу, уже потеряли инициативу…» Перелом обозначился, и теперь не мы, а Паулюс навязывал нам свою волю. Однако наступление еще развивалось, и к концу дня 14 мая определился даже четкий успех: с Барвенковского выступа мы шагнули на 50 километров, а со стороны Волчанска (севернее Харькова) пробили оборону врага вглубь до 25 километров.
Наверное, это и был тот самый счастливый момент, когда Александр Ильич Родимцев, оторвавшись от стереотрубы, вытер восторженную слезу:
– Вижу, шайтан вас дери… вижу! Дома, крыши, садики, фабричные трубы. Харьков! Пора слать туда наши разъезды.
В трудные моменты боя нас выручали сорокапятки, шедшие в порядках пехоты (те самые орудия в 45 мм, которые в канун войны маршал Кулик и Сталин указали снять с производства), – именно эти пушки и стали нашей «палочкой-выручалочкой» в годы войны. Прекрасные наводчики-казахи с их острым зрением степных жителей раз за разом отмечали точные попадания.
– Жаксы, жаксы… о, бек жаксы! – восклицали казахи.
15 мая Клейст южнее Барвенкова уже разворачивал свою танковую армаду, а маршал авиации Вольфрам Рихтгофен поднял в небо воздушный флот, который выстраивал над нашими войсками «небесную постель», обстреливая все живое, в строю «дикой свиньи» клином врезался в наши слабые авиационные звенья… Но любой натиск врага маршал Тимошенко не считал наступлением, расценивая его как жесткую оборону:
– Не сдаются, окаянные! Мы их переломим. Мы еще покажем, что умеем бить врагов по-суворовски: не числом, а умением…
Тогда же он заверил Сталина в успешности наступления. Между тем сражение уже распадалось на отдельные очаги, изолированные один от другого «пробоинами» в линии фронта, и в эти «пробоины» бурным потоком вливались резервы Паулюса, от Славянска с юга начали проскакивать одиночные танки…
Иван Христофорович Баграмян запросил Южное направление – какова у них обстановка и где сейчас танки Клейста? Ответ из штаба Малиновского был утешительным:
– Клейст не шевелится. А мы следим, чтобы к Барвенкову он не прорвался. В случае чего – предупредим…
16 мая стало последним днем нашего наступления. Наши войска еще продолжали нажим на Харьков, а местные жители, стоя у деревенских околиц, кричали бойцам:
– Да оглянитесь назад, родимые! Вы-то вперед идете, а за вами-то, эвон, уже немецкие машины шныряют…
Из Харькова вернулась конная разведка. Родимцев выслушал, что там творится: немцы перепуганы, госпитали эвакуируются, с балконов домов свешиваются трупы повешенных, один старик повешен даже вниз головой над панелью. Люди рвались вперед – на Харьков, но Родимцев каким-то подсознательным чутьем воина уже ощутил трагизм положения и решил перейти к обороне:
– Спасибо, ребята. Расседлывайте коней. Понимаю вас. Понимаю и харьковчан. Но город сейчас не взять…
– Как же так? Нас в Харькове обнимали, нас всех целовали. Мы заверили харьковчан, что не сегодня, так завтра…
– Расседлывайте коней, – отвечал Родимцев. – Понимаю вас и понимаю харьковчан. Но город сейчас не взять…
Наши войска все больше увязали в оперативном мешке Барвенковского выступа, будь он трижды проклят, и разве можно было тогда подумать, что громадная армия уже о б р е ч е н а…
Командующий 6-й армией распрямился над картой.
– Генерал Малиновский на юге не распознал угрозы со стороны броневого кулака Клейста, нацеленного вот сюда… от Краматорска, от Славянска! Не догадывается об этом и Тимошенко, а я, Шмидт, не завидую тем минутам свидания, которые уделит потом господин Сталин для приватной беседы со своим маршалом.
Явился Вильгельм Адам, крайне взволнованный:
– Ваш сын, капитан Эрнст Паулюс… ранен!
Паулюс остался спокоен (а скорее, он притворялся невозмутимым – даже сейчас в проявлении отцовских чувств).
– Если мой сын ранен, – был ответ, – следует положить в госпиталь… на общих основаниях. Если у меня будет свободное время, я навещу его. Пока все!
Р. Я. Малиновский с Южного фронта послал на помощь С. К. Тимошенко свой 5-й кавалерийский корпус. Тимошенко, узнав об этом, отправил Малиновскому свой 2-й кавалерийский корпус. Это напоминало обмен визитками вежливых людей, но тактически ничего не изменило в положении на фронте. Однако именно этот факт свидетельствовал о чем-то опасном: командование фронтов – ни Малиновский, ни Тимошенко! – еще не понимало близости катастрофы. Где-то уже летела в прорыв краматорская группа на звенящих гусеницах, а маршал Тимошенко, вспомнив молодость, надеялся задержать врага лихим набегом сабельной кавалерии.
– Орлы! – говорил он. – Разве кто устоит перед доблестной красной конницей, о которой в народе слагают песни?
Кавалерия уходила на верную смерть – с песнями:
Уходящие в небытие, они видели своего главкома в широкой казачьей бурке и в кубанской папахе набекрень; маршал казался им далеким видением из эпохи гражданской войны, еще не ведавшей ожесточенной битвы моторов.
А танки горели! Горели танки. Н а ш и…
А наша кавалерия была уничтожена авиацией. Генерал Гани Сафиуллин (из казанских татар) запомнил: «Лошади без седоков, в одиночку и группами, на полном карьере мчались в разные стороны. Вражеские истребители догоняли их на бреющем и уничтожали пулеметными очередями. Кони ржали, падали, пораженные пулями, они кувыркались через головы…» И, дрыгая ногами, они затихали в смерти, а молоденький солдат, тоже видевший эту расправу, громко плакал, сказав Сафиуллину:
– Всегда их жалко! Мы-то люди, мы понятливые, мы знаем, за что кровь проливаем, а как им-то, бедным да бессловесным, как им объяснить – за что муку терпят?
Наконец генерал Баграмян, начальник штаба, и Н. С. Хрущев, бывший тогда членом Военного совета фронта, убедили твердолобого и донельзя упрямого маршала, что наступление выдохлось – пора занимать жесткую оборону.
– Да, – вдруг согласился Тимошенко, – я и сам вижу, что на войска из Ирана надежды слабые, мы вынуждены перейти к обороне, о чем я извещу товарища Сталина, а вы, Иван Христофорович, готовьте приказ по армии о переходе к обороне.
– Слава Богу, что перестал артачиться. Наверное, и сам понял, что надо не свой престиж, а людей… людей поберечь!
Кажется, говоря так, Баграмян даже перекрестился.
Было три часа ночи, когда Баграмян вдруг навестил Никиту Сергеевича, глаза начальника штаба были в слезах.
– Что там еще? – спросил его Хрущев.
– Наш приказ о переходе к обороне… отменен.
– Кто посмел отменить? – сразу взвился Хрущев.
– Маршал. Он действительно разговаривал со Сталиным, после чего велел ПРОДОЛЖАТЬ НАСТУПЛЕНИЕ, а сам… пошел спать.
Хрущев сумрачно матюкнулся.