Нортланд (СИ) - Беляева Дарья Андреевна. Страница 11

Его скрутили, но он сопротивлялся, как лев. Одному парню, знатному силачу, просто выбил глаз. А Ивонн стояла на сцене и смеялась, ей отчего-то так хорошо стало.

Словом, пришлось вызывать гвардию. Алкоголь и ревность фигурировали в деле только первые пять минут, затем, когда Фрицци продемонстрировал нечувствительность к боли и нечеловеческую силу, все стало ясно. Принялись устанавливать его контакты, первым делом вышли на Ивонн, с ней и угадали. Фрицци, конечно, все равно казнили. Контролировать его никто не мог. А Ивонн забрали из варьете, так что петь ей больше не было нужно.

Но она это дело все равно любила. Почти так же сильно, как трахаться. В этом смысле Фрицци ей даже было жаль.

Так что формально Ивонн свою способность уже применяла, да только человек тот был здоров (не считая букета венерических заболеваний и начинающегося алкоголизма), оттого разум его не выдержал. Мы все выспрашивали ее, как это было, но Ивонн, обычно разговорчивая, могла вспомнить только сияние, да и то она приняла тогда на свой счет.

— Так хорошо я там пела, просто чудо, — говорила она.

Мне Ивонн нравилась, в ней было нечто развязное, чего я никогда не могла себе позволить.

— Я не буду бить Рейнхарда, — прошептала я. — Просто ему нужно немного времени. Рейнхард, сядь, пожалуйста. Таковы правила. Рейнхард, ты ведь устал?

Ивонн постучала пальцем по виску.

— Да не понимает он тебя.

И тогда я подумала, может если я встану, он сядет. Так и получилось. Карл тут же воспользовался ситуацией:

— Отлично. Вот ты и стой.

Он болтал ногами, сидя на столе, наблюдал за всеми, читал нас. Девушек здесь было двадцать и столько же было мужчин. Весь курс, кроме Хельги Мюллер и ее Генриха.

— Я решил, раз уж вы сегодня пережили такой стресс, то будем смотреть кино, а? Хорошо же.

Кто-то из мужчин выразил свое одобрение, кто-то засмеялся. Девушки молчали.

— Кино будет на тему, которую так любит герр Мейер. Про врагов нашей великой нации. Про червячков, которые внедрились в сочное яблоко нашей славной страны. Кто как не вы должны разбираться во врагах.

Он остановил свой взгляд на Лили, облизнулся, а затем вдруг резко потянулся в пульту и включил широкий, плоский телевизор. Такие появились у нас в последнее время наряду с другими техническими новинками. Может, на секретных полигонах их создавали бывшие имбецилы. Телевизоры ассоциировались у меня с каким-то фантастическим будущим. Вещь, которая может расширить зрение, позволить взгляду проникнуть в любой уголок мира.

Это было много лучше, чем радио. Радио обещало будущее, телевидение им было. Но Нортланд использовал его по-своему усмотрению. Перед нами была красно-черная агитка с закадровым голосом, ведущим драматическое повествование об угрозах, с которыми столкнулся Нортланд из-за своего милосердия и желания облагодетельствовать всех своих жителей. Неблагодарные, не могущие смириться с мудрейшим патернализмом партии и народа, индивиды стремились к тому, что однажды уничтожило все нации, кроме одной. К свободе, грозившей разрушить наш уютный мир.

— Не отвлекаться, Байер! — крикнул Карл в моей голове, никто другой его не слышал. — И без вольных пересказов мне тут.

Я выпрямилась и некоторое время терпеливо слушала диктора. Затем краем глаза я заметила, как Рейнхард строит пирамидку из коробочек с джемом и медом. Я прикрыла глаза, затем покачала головой.

— Красть не хорошо, — чуть слышно прошептала я. — Из-за тебя нам может достаться.

Рейнхард не обращал на меня внимания. Он снабжал свое строение все новыми и новыми кирпичиками из кармана. Зрелище было много более осмысленное, чем пропагандистский фильм.

А потом случилось нечто, что отвлекло меня от башенки, создаваемой Рейнхардом и грозившей мне наказанием за его асоциальное поведение.

— Лили, это я? — спросил Маркус. — Там, на экране!

Я взглянула на экран и увидела профессора Маркуса Ашенбаха, автора "Переопределения общества", моей настольной книги, и самого молодого доктора наук Хильдесхаймского университета.

— Да, Маркус, это ты, — ответила Лили. Голос ее стал печальным. Он был политолог, и все, что мы здесь учили, прежде было ему известно, а вместе с этим и много больше. Маркус Ашенбах был одним из умнейших людей своего времени. И одним из самых безрассудных.

Он открыто высказывался против устройства Нортланда, называл его несправедливым и нежизнеспособным.

Таким молодым людям не стоит становиться профессорами, из них еще не выветрилась вся пассионарность, стремление изменять. Чтобы жить до старости надо предпринимать что-либо лишь во второй половине жизни, говорила моя мама, уже смирившись с тем, как все есть на свете.

Маркус Ашенбах мог знать множество вещей, а вот мудрость моей мамы прошла мимо него. Я видела его на экране, у него было умное, интеллигентное лицо, ему удивительно шли очки в золотистой оправе. Он был спокойным и голос его излучал уверенность. Это было интервью тех времен, когда он еще занимал место за университетской кафедрой.

— Безусловно, экономическое развитие Нортланда — это фантастика. Я бы предположил, что мы экспортируем товары. Хотя это физически невозможно. Я не хочу показаться городским сумасшедшим, но мне хотелось бы разрешить эту загадку.

Маркус на экране улыбнулся, не так открыто, как он улыбался теперь, но намного более радостно.

— В любом случае, суть моей теории в том, что создавшиеся условия не требуют государства как такового, не требуют репрессивного аппарата. Для того, чтобы развиваться дальше, нам необходимо освободить наши производственные силы. Я хорошо представляю себе смерть государства. Но для того, чтобы это состоялось, нам нужно добиться появления нового человека — свободного настолько, чтобы не быть способным привыкнуть к порядку насилия. Не думаю, что это возможно в нашем поколении. Думаю, это возможно после нас. Если мы будем хорошими родителями и учителями.

— Так как вы видите мир будущего? — спросил голос, чей обладатель оставался вне поля зрения. Маркус снял очки и протер их, затем, надев снова, сказал:

— Как кооперацию равных. Профессиональные союзы способны к самоуправлению, университеты способны к самоуправлению, на частную основу можно перевести даже здравоохранение. Общество регулирует себя намного лучше, чем нам кажется. В государстве нас удерживает репрессивный страх, идущий из начала времен. Своего рода невроз. Мы желаем контроля. У государства садомазохистская природа. Фактически, мы — посткатастрофическое общество. Я бы пошел еще дальше — любое общество после неолитической революции травмировано. Нам нужно проработать эту травму и переопределить основы взаимодействия друг с другом. Теперь мы на это способны. Люди изрядно выросли.

— Вы ищете корни проблемы в истории?

— К сожалению, мы больше знаем о древних цивилизациях, чем об ушедших недавно. Но я считаю, что история дает ответы не только на вопросы о прошлом.

Он снова снял очки, спокойно улыбнувшись. Его интеллигентное лицо выражало интерес, видимо он слушал следующий вопрос, кадр, однако, замер. Маркус Ашенбах был видной фигурой в научном сообществе. Лили отзывалась о нем с восторгом, Ивонн даже шутила, что она влюблена в Маркуса. А Хельга сказала, что они были бы отличной парочкой юных гениев.

Я посмотрела на пустое место Хельги, в груди тоже образовалась яма.

— А почему я на экране, Лили? — спросил Маркус. Он засмеялся, совсем не так, как засмеялся бы человек на видео. Но он им и был.

Мы не знали, что случилось с профессором Ашенбахом на самом деле. Он то ли связался с какой-то полумифической подпольной группировкой, то ли сказал нечто опасное о Нортланде прямо, без смягчающих абстракций. Это был красивый, молодой и здоровый мужчина, и Нортланду стало жалко это хорошее тело, сосуд для его воли.

Тех, кого схватили с ним повесили. Маркусу же сохранили жизнь, однако при условии фронтальной лоботомии. Не все доли мозга Маркуса Ашенбаха пережили это приключение, и иногда мне хотелось плакать, смотря на него. От беспомощности.