Сыскарь чародейского приказа - Коростышевская Татьяна Георгиевна. Страница 14

Он посмотрел на меня с таким видом, как будто заговорила каменная стена или разверзлась геенна огненная.

— На вашем багаже была магическая метка?

Я кивнула. Матушка настояла, дабы, случись что, Гелюшкины платьица в пути не потерялись.

— Тогда его уже должны были вам отправить.

Я припомнила, как наговаривала над меткой адрес меблированных комнат «Гортензия», и повеселела. Кстати, мы незаметно к ним и подошли.

Я рассеянно сообщила о сем факте Крестовскому, потому что опять стала думать о завтрашнем мероприятии, а организм мой устроен таким образом, что думать сразу о двух вещах я не умею.

Шеф не ответил, стоя у входа на манер соляного столба. Я проследила за его взглядом. Вывеска заведения тети Луши сменилась. То есть название осталось прежним, только под ним теперь была еще одна доска, на коей намалевана была большегрудая рыжеволосая барышня в чиновничьем мундире, держащая под мышкой горшок с ярко-синими цветами, по-видимому, гортензией.

— Кхм… — Я решила прояснить ситуацию: — Мне приходится таким образом доброе к себе отношение хозяйки отрабатывать.

— Понятно.

Я от его высокородия это «понятно» за сегодня, наверное, раз пятьдесят слышала. Наверное, это его паразитическое слово или как там оно по-научному называется.

Я попрощалась, оставив Крестовского любоваться шедевром живописи, и поднялась к себе в комнату. Сундук, мой миленький вожделенный сундучище, уже ждал меня там. Я чуть не расплакалась, проведя пальцами по его треснутой с одного боку крышке. Теперь мы на дело в правильной одежде пойдем, и дело сделаем, и шефу доложим. А он зыркнет своими глазищами благостно и скажет: «А вы на диво расторопны, Попович!»

Дверь без стука отворилась. Тетя Луша вплыла в комнату на манер речного парохода:

— Умаялась на службе, Гелюшка?

Я поздоровалась, кивнув, что да, умаялась, и чайку хорошо бы в честь этого сообразить, и откинула крышку сундука. Все было на месте, все мои платьица, и шляпки, и парики числом двенадцать, и даже белая бородища, в которой я изображала святого Миколауса на гимназическом утреннике в Вольске лет семь назад, тоже была здесь. Борода-то мне для маскарада вряд ли понадобится, я ее из сентиментальности хранила, на нее целый лошадиный хвост пошел и еще чуть-чуть от гривы. Белоснежная матушкина кобыла, Зорька, со слезами мне волосья свои отдавала, так что выбросить рука не поднималась.

Я достала с самого донышка коричневое платьице с плоеным подолом, белокурый парик и шляпку-канотье с розовой ленточкой по тулье.

Тетя Луша тем временем мялась в дверях, более ее присутствие игнорировать было уже неприлично, и я подняла на нее вопросительный взор, прижав к груди добытое из сундука.

— Тебя тут кавалер дожидается, — сообщила хозяйка, подмигнув мне сначала одним, а потом другим глазом, видно, для надежности.

— Давно? — Я взглянула на часики — без четверти одиннадцать.

В коридоре, за массивной хозяйской спиной, что-то происходило, кто-то хихикал, взвизгивал тонким девчачьим голоском, мамаевская обычная «букашечка» в эти звуки вплеталась контрапунктом.

Я повела рукой, приглашая тетю Лушу к себе. Потом догадалась, что это она не войти не решается, а меня от неподобающего, как ей кажется, зрелища бережет. Ну да, кому понравится, что ее кавалер в коридоре какой-то служанке куры строит? Мне это не так чтобы нравилось, но оставляло полностью равнодушной. Радостное женолюбие Мамаева не вызывало отвращения. А ежели каким дамам на его легкомысленную, но жаркую страсть ответить захотелось, — совет да любовь.

— Эльдар Давидови-ич! — позвала я протяжно. — Заходите, раз уж пришли!

Мамаев пропустил вперед себя подавальщицу с пыхтящим самоваром, и я невольно восхитилась. С полуведерным сосудом, да еще и полным кипятка, в руках умудряться флиртовать — немалая сноровка нужна. Пока девушка накрывала нам на стол, Мамаев уселся в ближайшее кресло и обвел взглядом комнату. Увиденное ему не понравилось, но мнение он свое оставил при себе.

— Как прогулялась?

Тетя Луша тоже не пожелала уходить, она села на стул с видом добродетельной дуэньи и даже достала из кармана передника какое-то немудреное вязание.

— Перфектно, — ответила я Мамаеву. — Его высокородие считает меня нерасторопной и, кажется, туповатой. А в остальном…

Я забросила свой наряд за ширму, завтра утром примерю, и тоже подошла к столу.

Подавальщица присела в книксене, я тепло ее поблагодарила, назвав по имени. Я помнила, что зовут ее Глаша. Маменька всегда говорила, что для любого человека звук его имени — самый сладкий в мире.

— А я, представь, букашечка, к тебе шел. — Эльдар занялся самоваром, ловко разливая чай в фарфоровые чашки. — Хотел узнать, как первый день на службе прошел да не обидел ли ненароком тебя наш Семушка.

Я фыркнула. Ненароком? Да их Семушка, мнится мне, очень даже нароком меня все время уязвить хочет. Я вспомнила, как свалилась на него в арестантской, и покраснела. Тоже хороша…

— И вот, представь, иду я, значит, вечерний променад по пути к тебе совершаю, а тут и ты, собственной рыжей персоной, да еще и в сопровождении. Я же не мог Крестовскому сказать, что к тебе иду?

Я кивнула. Действительно, могло двусмысленно получиться.

— Поэтому решил тебя здесь подождать. Да вот только Лукерья Павловна меня в твой нумер не пустила, сказала, рылом не вышел!

Эльдар рассмеялся, а тетя Луша грозно проговорила:

— Гелька у нас — чиновница, а не девка со двора. Ей себя блюсти должно, а не в первый же день кавалеров в спальне принимать!

— Так у нас с Евангелиной Романовной отношения только дружеские, — замахал руками Эльдар. — Мы же в общей баталии участвовали, братьями по оружию стали. То есть я — братом, а она — сестрой.

— Знаю я таких братьев!

Честно говоря, я с большим удовольствием выставила бы за дверь обоих своих гостей и завалилась бы спать. День завтра предстоял хлопотный, и тратить драгоценные часы сна на досужие разговоры не хотелось. Но Мамаев немало для меня сделал, как и хозяйка моя. Надобно было проявить вежливость и дружелюбие.

Я провела рукой по скатерти, что-то зашуршало. Под плотной тканью обнаружилась давешняя газетка со статьей про пауков-убийц, а там у меня еще некрологи и объявления о свадьбах не читаны, поэтому я развернула газетку на столе и косила в нее одним глазом, не забывая принимать участие в общем разговоре хмыканьями и подхмыкиваниями.

— Про пауков они вспомнили, щелкоперы, — сказала тетя Луша, мои маневры заметив. — А все потому, что благородную даму порешили. Нет в этом мире справедливости, и никто из властей предержащих о маленьком человечке заботу не проявит.

— А что, и раньше такие случаи в Мокошь-граде бывали? — Мамаев сделал стойку ровно как охотничий пес, и сразу его шаловливое легкомыслие будто корова языком слизнула, глаза стали злые, внимательные. — Поведайте, Лукерья Павловна.

— С полгода как, — сказала хозяйка. — За церковью разрушенной нашли мальчишки… кожу человечью! Гомону было много, да только разбойный приказ дело расследовать отказался. О пропаже никто не заявлял, значит, и шкура, сказали, не людская, а просто под нее скроена, навроде костюма маскарадного. А чучельник Кузьмич, ну он в двух кварталах отсюда обретается, сказал, что на снятую та шкура не похожа, а похоже, что все внутренности сначала кислотой какой хитрой растворили, а потом как через трубочку высосали, и кости в том числе. Сказывал, что паук похоже мух жрет, потроха растворяет, ну и…

— Понятно. — Эльдар, когда внимательно слушал, голову в плечи опускал, отчего становился похож на краба-отшельника. — А еще что-то было?

— Слухи разные. — Тетя Луша говорила громким драматическим шепотом. — Нищие пропадать стали. Да только кто их хватится, кроме таких же лишенцев, девки, из тех, что на улице работают… А шкуры находили там же, у церкви.

Мамаев достал из жилетного кармана записную книжечку на цепочке, раскрыл ее, быстро карандашиком какую-то закорючку поставил.