Кровь невинных - Дикки Кристофер. Страница 16

Джози сидела с неестественно серьезным лицом, как школьница на уроке этикета.

Что касается меня, то я использовал свою способность владеть собой, прячась как под плащом, и просто ждал, пока этот дождь кончится и я смогу идти дальше.

— Белые почти всего боятся. Скажу тебе честно, небелых я уважаю намного больше, чем белых. Черные и евреи, работая вместе, заставили белого человека стыдиться самого себя и открыли путь к монголизации расы.

— К чему?

— Знаешь, эти монгольские собаки, они же все так жутко перемешались, что не разберешь, кто и откуда взялся. Потому что у них нет гордости. Вот в чем проблема. Отсутствие гордости. Эта проклятая западная цивилизация. Мы изобрели кучу всего от туалетов до «боингов», но у нас нет гордости. И знаешь почему?

— Разрази меня гром, — заметил я, — иногда ты начинаешь говорить как проповедник.

— Я читал проповедь один или два раза.

— В церкви Христа Спасителя на шоссе 77, — пояснила Селма.

— Будь я проклят.

— Я тоже, — добавила Джози.

— Так ты знаешь почему? — громыхнул Дэйв, не желавший менять тему разговора. — Потому что евреи захватили все средства массовой информации и заставили нас стыдиться своей уникальности. Они хотят сначала уничтожить нашу индивидуальность... нашу христианскую сущность... а когда это случится, они нас поработят. И... запомни мои слова, братишка... им это почти удалось.

— А что, если твоя мать католичка, а отец — мусульманин?

— Вот о чем я и толкую. Если ты увидишь на улице ниггера с белой женщиной, то очень удивишься. Хотя евреи утверждают, что это нормально. Однако редкий еврей женится на ком-то не из своего рода. Так же, как и мусульманин. Но монголизировать белую расу... это запросто. Это здорово.

— Я, наверное, рассказывал тебе, что отец Селмы... мой отец... был мусульманином?

— О чем ты, черт возьми, говоришь? — возмутилась Селма. — Тебе не кажется, что в Канзасе даже католикам приходится нелегко?

Джози засмеялась, и Дэйв закончил свою проповедь. По крайней мере вслух. Но было видно, что его мысли все еще вертелись в голове, как двигатель, который продолжает стучать и греметь даже после того, как было выключено зажигание.

— У них еще готовят курицу с арахисом? — спросил я.

— А я буду свинину му-шу! — сказала Джози. — Обожаю эти маленькие блинчики!

Я вернулся в часть восьмого января 1990 года, на следующий день после приезда в Саванну. Джози снова стала работать на фабрике. Мы делали все, чтобы вернуться к той жизни, которая была у нас до Панамы и до Уэстфилда. Строили планы относительно свадьбы. Джози больше не настаивала на том, чтобы я пригласил моих родных, а когда ее мать спросила, приедут ли они, ответила, что в этом нет особой необходимости: ведь мои родители уже умерли. Она не употребляла слово «сирота», но, когда я слушал эти разговоры или узнавал о них случайно, именно эта мысль приходила мне в голову. Что касается Селмы и Дэйва, то мне кажется, после Уэстфилда Джози не особенно волновалась из-за того, увидит она их еще раз или нет. Даже лучше, если не увидит.

Той весной 1990 года мы часто обсуждали будущее — мое будущее. Мир менялся так быстро, что за ним не могла уследить целая армия, не то что один солдат. Казалось, что ближайшие годы пройдут под знаком мира и сокращения вооружений. Сорок пять лет мы жили в страхе перед советской угрозой. Теперь она исчезла. Кое-кто из наших командиров говорил нам, что перемены в Москве — всего лишь трюк, чтобы ослабить нашу бдительность. Но к тому времени я уже достаточно прослужил в армии, чтобы распознать этот лакейский треп. Достаточно взглянуть на карту. Неожиданно многие регионы, которые мы считали стратегическими, исчезли.

— Так в чем проблема? — требовала объяснений Джози.

— В оплате.

— Ты знаешь, где можешь получать больше. — Она намекала на фабрику своего отца.

Иногда мы ссорились, иногда нет. Через некоторое время мы уже хорошо изучили сценарий наших бесед; вопрос заключался лишь в том, играть ли его сегодня или отложить на следующий день.

— Ты уже слишком старый, чтобы заниматься подобными вещами, — считала она.

— Но это единственное, что я умею. И мне это нравится. Это мое.

И разговор продолжался. А решение так и не приходило.

Джози, которая знала обо мне многое, чего я еще и сам не знал, понимала, что все кончено. В марте, когда я находился на учениях в калифорнийской пустыне, она прислала мне письмо, в котором сообщала, что лучше перенести свадьбу с июня на сентябрь. Я понимал, что все начало лета 1990-го она искала случай сказать мне, что свадьба не состоится. И все, наверное, знали об этом, кроме меня. Я продолжал посещать дом Ранкинов, как и раньше, но чувствовал себя в нем чужим. Тайлер, как всегда, был занят в своем кабинете; миссис Ранкин — Миртис — приносила мне лимонад или пиво или еще что-нибудь, но не оставалась поговорить со мной, уверяя, что у нее слишком много работы на кухне. А Джози, вернувшись с работы, не отвечала на мои вопросы.

В конце июля у Ранкинов состоялся большой воскресный обед. На длинных столах, поставленных прямо на лужайке между домом и прудом, красовались блюда с вальдорфским салатом, ребрышками и жареным цыпленком, тушеными бобами в стручках и жареной овсянкой, арбузами, светлыми и шоколадными бисквитами, клубничным печеньем, мороженым и, конечно же, кувшинами с хорошим сладким чаем. Ранкины пригласили много людей с фабрики. Я тоже был среди гостей.

— Арбуз особенно хорошо, если он холодный, — заметила Миртис. — Когда я была маленькой, мама не позволяла нам даже думать о том, чтобы есть арбузы до конца июля. «Они еще не созрели, — говорила она. — Еще нельзя». Но на самом деле мы только об этом и мечтали. А когда наступал конец июля, пробовали первый кусочек арбуза, и это был настоящий праздник. Лучше, чем Рождество!

— Я тоже люблю их, — сказал я. — Джози, ты не хочешь? Я бы взял еще кусочек.

— Давай немного прогуляемся. — И Джози взяла меня под руку.

Мы миновали загон для лошадей и остановились под соснами, и тогда она сказала: «Курт, ты знаешь, что я хочу тебе сказать?» Я сказал, что знаю. Но добавил, что она может говорить все, что считает нужным.

— Я не выйду за тебя замуж, Курт, — произнесла она самым рассудительным тоном, который я только мог себе представить.

— Можно спросить почему?

— Ты прекрасно знаешь. И я тоже. Мы можем снова поссориться. Но, Курт, ты мне до сих пор небезразличен, и я не хочу...

— Может, ты все-таки объяснишь? Всего несколько слов, которые ты держишь в себе? Моя работа? Моя... даже не знаю... моя семья? Или тебя раздражает, как я чищу зубы? Да?

— Очень смешно.

— Но если я все еще небезразличен тебе...

— Брак — это будущее, Курт. А я не вижу его. Ты живешь сегодняшним днем. Ты не представляешь, что будет с нами через десять лет. Ты не видишь наших детей. Ты не видишь... будущего.

— Думаю, у меня достаточно проблем в настоящем.

— В прошлом, Курт. Все твои проблемы в прошлом. Но ты и этого не понимаешь. И даже не хочешь попытаться. — Она начала плакать, но не позволила мне обнять ее. Потом вытерла слезы.

Я не стал спорить. Мы молча шли по дороге, ведущей в поле, где стояли машины.

— Не думаю, что смогу вернуться на праздник. — Я остановился около старенькой «новы». Потом добавил: — Поцелуй меня. И не пей много сладкого чая.

Когда я уезжал, меня охватило грустное чувство облегчения и тревоги.

Если твоя профессия убивать, то ты можешь найти себе применение только на войне. В августе 1990 года Саддам Хусейн предоставил нам такую возможность. Понадобилось немного времени, чтобы определить нашу роль в предстоящей операции, и пока мы проходили подготовку в Джорджии, наше командование, которому я верил, уже не сомневалось, что скоро начнутся бои. Мы должны были освоить новые навыки выживания в пустыне. Наша форма сменила цвет — из лесов предстояло перебраться в тень песков и камней. Уже не стоило беспокоиться из-за ржавчины и коррозии, основные неприятности доставляла пыль. Ночь обернулась для нас днем. Наши навыки были отточены, мы были натренированы и готовы убивать. Могли действовать совершенно автоматически, не задумываясь. Запахи песка, нефти и кислый привкус железа стали моими постоянными спутниками.