Библиотека мировой литературы для детей, том 36 - Джованьоли Рафаэлло. Страница 94
Посол прибыл на преторскую площадку в сопровождении четырех своих слуг. Согласно обычаю, на глазах у них были повязки, за ними шли гладиаторы, указывавшие им дорогу.
— Теперь, римлянин, ты находишься на претории нашего лагеря, перед нашим вождем, — сказал декан, обращаясь к человеку, назвавшему себя послом.
— Привет тебе, Спартак, — тотчас же внушительно и уверенно произнес римлянин. Он сделал приветственный жест, полный достоинства и направленный в ту сторону, куда он был обращен лицом и где, как он предполагал, находился Спартак.
— Привет и тебе, — ответил Спартак.
— Мне надо поговорить с тобой с глазу на глаз, — добавил посол.
— Мы останемся с тобой наедине, — ответил Спартак.
И, обратившись к декану и солдатам, которые сопровождали пятерых римлян, сказал:
— Отведите слуг посла в соседнюю палатку, снимите повязки с глаз и накормите.
Когда декан, гладиаторы и спутники посла удалились, Спартак подошел к римлянину, развязал повязку, закрывавшую ему глаза, и, указывая рукой на деревянную скамью, стоявшую напротив той, на которой сидел он сам, спокойно произнес:
— Садись, ты можешь теперь беспрепятственно рассматривать и изучать лагерь презренных и ничтожных гладиаторов.
Спартак снова сел. Он не спускал испытующего взгляда с присланного к нему из Рима патриция. О том, что это был патриций, свидетельствовала его отороченная пурпурной полосой ангустиклавия.
Посол был человек лет пятидесяти, высокого роста, крепкий и несколько тучный; волосы у него были седые, коротко подстриженные, черты лица благородные и выразительные; осанка величественная и даже надменная. Ему, как видно, хотелось скрыть эту надменность изысканной любезностью, проявлявшейся в улыбке, жестах, в том, как он склонял голову, когда отвечал Спартаку. Как только фракиец снял с его глаз повязку, он стал внимательно всматриваться в лицо вождя гладиаторов.
Оба молчали, рассматривая друг друга. Спартак заговорил первым:
— Садись же. Правда, эта скамья ничуть не похожа на курульное кресло, к которому ты привычен, но сидеть на ней тебе будет все же удобнее, чем стоять.
— Благодарю тебя от всего сердца, о Спартак, за твою любезность, — ответил патриций, садясь напротив гладиатора.
Римлянин смотрел на огромный лагерь, расстилавшийся перед его глазами; с возвышенности, на которой был расположен преторий, лагерь был виден весь как на ладони. Посол не мог сдержать вырвавшееся у него восклицание удивления и восторга:
— Клянусь двенадцатью богами Согласия, я никогда еще не видал такого лагеря! Только лагерь Гая Мария под Акве Секстиле, возможно, мог с ним сравниться!
— О, — ответил с горькой иронией Спартак, — то был римский лагерь, а мы всего лишь презренные гладиаторы.
— Я пришел к тебе не для того, чтобы ссориться с тобой, не для того, чтобы оскорблять тебя и выслушивать от тебя оскорбления, — с достоинством ответил римлянин. — Оставь, о Спартак, иронию, я действительно восхищен. — И он умолк.
Долго и внимательно опытный, старый солдат рассматривал устройство лагеря. Затем, повернувшись к Спартаку, сказал:
— Клянусь Геркулесом, Спартак, ты не был рожден для того, чтобы быть гладиатором.
— Ни я, ни шестьдесят тысяч обездоленных, находящихся в этом лагере, ни миллионы равных вам людей, которых вы с помощью грубой силы обратили в рабство, не были рождены, чтобы стать рабами себе подобных.
— Рабы были всегда, — ответил посол и, как бы в знак сочувствия, покачал головой, — с того самого дня, как человек поднял меч, чтобы поразить своего ближнего. Человек человеку зверь по своей природе, по своему характеру. Верь мне, Спартак, твои мечты — несбыточные мечтания благородной души. Таков закон человеческой природы: должны существовать господа и рабы; так было, так есть и так будет всегда.
— Нет, не всегда существовало это постыдное различие, — с жаром произнес Спартак. — Оно началось с того дня, когда земля перестала приносить плоды своим обитателям; с того дня, когда земледелец перестал возделывать землю, на которой родился и которая должна кормить его; с того дня, когда справедливость, жившая среди сельских жителей, покинула поля, это свое последнее убежище, и удалилась на Олимп. Тогда-то и родились неумеренные аппетиты, неудержимые страсти, роскошь, бражничество, раздоры, войны, истребление…
— Ты хочешь вернуть людей в их первобытное состояние. И ты надеешься, что сможешь достигнуть этого?
Спартак молчал. Он был потрясен, он пришел в ужас от этого страшного в своей простоте вопроса, который как будто раскрыл ему неосуществимость его благородных мечтаний. Патриций продолжал:
— Если бы к тебе присоединился даже всемогущий римский сенат, то и тогда не восторжествовало бы задуманное тобой дело. Только богам дано изменить человеческую природу.
— Но если, — возразил Спартак после нескольких минут раздумья, — на земле неизбежно существование богатых и бедных, то разве так же неизбежно и существование рабства? Разве необходимо, чтобы победители потешались и ликовали при виде того, как несчастные гладиаторы истребляют друг друга? Неужели этот кровожадный и жестокий животный инстинкт является неотъемлемым свойством человеческой природы? Разве он неизбежный элемент человеческого счастья?
Теперь умолк и римлянин. Он был поражен справедливостью вопросов гладиатора. Склонив голову на грудь, он погрузился в глубокое размышление.
Спартак первым нарушил молчание, обратившись к собеседнику:
— Какова цель твоего приезда?
Патриций пришел в себя и ответил:
— Имя мое Гай Руф Ралла, я принадлежу к сословию всадников и прислан к тебе консулом Марком Теренцием Варроном Лукуллом с двумя поручениями.
Спартак улыбнулся; улыбка его выражала насмешку и недоверие. Он тотчас же спросил римского всадника:
— Первое?
— Предложить тебе достигнуть соглашения о возвращении нам римлян, взятых тобою в плен в сражении при Фунди.
— А второе?
Посол, казалось, смутился; он открыл было рот, намереваясь что-то сказать, но колебался и наконец промолвил:
— Я желал бы, чтобы ты сначала ответил на мое первое предложение.
— Я верну вам четыре тысячи пленных в обмен на десять тысяч испанских мечей, десять тысяч щитов, десять тысяч панцирей и сто тысяч дротиков, отлично сделанных вашими лучшими оружейниками.
— Как? — переспросил Гай Руф Ралла, и в его голосе послышалось одновременно и изумление и негодование. — Ты требуешь… ты желаешь, чтобы мы сами снабдили тебя оружием для продолжения войны с нами?
— И повторяю тебе, я требую, чтобы это было самое лучшее оружие. Оно должно быть доставлено в мой лагерь через двадцать дней, в противном случае эти четыре тысячи пленных не будут вам возвращены.
Помолчав минуту, Спартак добавил:
— Я мог бы заказать это оружие в соседних городах, но на это уйдет слишком много времени, а мне необходимо как можно скорее полностью вооружить еще два легиона рабов, пришедших за последние дни, и…
— …и именно поэтому, — ответил разгневанный посол, — пленные останутся у тебя, а оружия ты не получишь. Мы римляне, и Геркулес Мусагет и Аттилий Регул научили нас своими деяниями, что даже ценою любых жертв никогда не следует делать того, что может принести пользу врагу и вред родине.
— Хорошо, — спокойно ответил Спартак, — через двадцать дней вы мне пришлете требуемое оружие.
— Клянусь Юпитером Феретрийским, — с трудом сдерживая гнев, воскликнул Руф Ралла, — ты, верно, не понял того, что я тебе сказал! Ты не получишь необходимого тебе оружия, повторяю тебе: не получишь! А пленные пусть останутся у тебя.
— Так, так, — нетерпеливо сказал Спартак, — посмотрим. Изложи мне второе предложение консула Варрона Лукулла. — И он снова иронически улыбнулся.
Римлянин несколько минут молчал, затем спокойно, почти мягко и вкрадчиво, произнес:
— Консул поручил мне предложить тебе прекратить военные действия.
— О! — невольно вырвалось у Спартака. — Интересно, на каких же условиях?