Побратимы (Партизанская быль) - Луговой Николай Дмитриевич. Страница 32

Два письма получаю и я: засургученный пакет из Крымского обкома и от кого-то личное письмо.

Вскрываю обкомовское. Булатов пишет: «Первое. О чехословаках. Решайте смелее. Я целиком согласен создать из них самостоятельный отряд… В Белоруссии словаки уже дерутся крупными соединениями на стороне партизан. Это для ориентировки…

Второе. Правильную вы ведете тактику борьбы с противником. Надо его отучить ходить в лес. Третье. О награде лучших людей. Шаров представлен мною к ордену Ленина. Представлены и другие…» [33]

Рассматриваю второе, изрядно потертое письмо, на котором от почтовых штемпелей не осталось чистого места. Вскрываю и сразу гляжу на подпись: Ларин, бывший командир партизанского отряда.

Друзей Ларина поблизости оказалось немало, а так как в лесу личные письма являются достоянием всех, то читать пришлось целой группе полуночников.

— «Дорогой Николай! Волей судьбы я оказался на 1-м Украинском фронте, далековато от вас, но и тут, как наяву, перед глазами стоят дни, пережитые с вами. Особенно последние, самые трудные — тяжелое ранение под Баксаном, санитарная землянка в партизанском лесу, шесть маршей на аэродром, прощание, госпиталь, инвалидность…»

Душевное письмо этого человека воскресило в памяти целую эпоху нашей жизни, так называемый первый период партизанской войны — дни, полные смелого поиска, неудач, поражений и трудных успехов: массовых образцов преданности Родине, примеров героизма, самопожертвования. Вспомнились и люди тех дней.

…Андрей Литвиненко, скромный, неутомимый труженик. Таким он был и на посту председателя исполкома районного Совета, и в роли организатора и первого командира Зуйского отряда.

В том бою под Баксаном, о котором писал Ларин, партизаны оказались в огненном кольце. Увидев, что батальон противника обходит отряд, Литвиненко и десять бойцов стали скалой на пути вражеского батальона. Приказа стоять насмерть Андрей Литвиненко не получал. Ларин, бежавший к нему на правый фланг с таким приказом, был сбит вражеской пулей. Не отдавал такого приказа и он, Андрей, тем, кто был рядом. Но все равно никто из этой группы не вышел из боя — они бились до последнего патрона, и этим дали возможность выйти из окружения отряду, спасли его.

А в это время пулеметчики Иван Труханов и Николай Комаров, прикрывавшие тыл отряда, отражали атаки врага до тех пор, пока бились их сердца. Враги не прошли и тут.

И таких героев было много. Имена их войдут в бессмертие, о них расскажут людям книги и песни. Будет сказано и о партизанах отряда Литвиненко, о том, что, созданный их руками и ценою жизни спасенный от разгрома, Зуйский отряд стал носить имя Андрея Литвиненко. Уже к осени 1942 года по количеству истребленных гитлеровцев и по размаху политической и разведывательной работы отряд занял первое место в Крыму… [34]

«Я представляю, как вам там, на „пятачке“, тяжело, — заканчивал свое письмо бывший партизан, — это может понять только тот, кто сам испытал. Закончится война, пройдут годы и десятилетия, а слава о партизанах будет жить, и она должна жить, пусть наши дети знают о прожитых нами суровых годах в борьбе с фашистскими захватчиками…»

Бой за честь

Лес тревожно шумит. Порывистый ветер, наскакивая с гор, срывает с деревьев желтые листья. Партизаны тесно жмутся к теплу костров, заканчивают завтрак. В размеренный, однотонный шум леса как-то некстати врезается сухой надрывный кашель.

— Что-то надо делать с твоей простудой, — в голосе Жени Островской звучит глубокая озабоченность.

Подхватил кашель Григорий тогда, когда возвращался из города. Женю он пропустил вперед, и она нормально перешла Салгир, а самого ракеты да пули прижали к земле. Пришлось переползать по воде. Вымок. Весь день лежал в степном окопчике мокрый. Обсыхал на ветру.

— Ничего мудреного, — отвечает он, откашливаясь. — Всему миру известно: теплого бы молочка да еще с медком — как рукой снимет.

— Молочка?.. А где взять его?

— Где взять? Была б ты у меня дояркой, сходила б к Сороке. Там корова завелась, а доить некому.

Услышав эти слова, Мироныч настораживается.

— Гриша, — кричит он, — ты о корове серьезно?

— Своими глазами только что видел!

Мы с Миронычем недоуменно переглянулись: корова в лесу… В иные времена на это никто не обратил бы внимания. Раньше некоторые партизанские отряды имели целые стада и фермы. А теперь даже в селах корова большая редкость.

— Да, — хмурится комиссар. — Тут что-то неладное. Надо проверить…

Извилистая тропа ведет вдоль опушки. Кое-где многокрасочными тонами проступает ранняя осень. Но Мироныч, всегда восторгавшийся прелестями горного леса, сейчас их не замечает. Он шагает мрачный, как туча.

— Черт бы ее побрал, — ворчит он. — Сегодня у нас, как в пословице: беда не ходит в одиночку.

— А что еще?

— Оскандалился Иван Харин. Додумался, видишь ли, завести собственную продовольственную базу.

Задымив трубкой и еще больше помрачнев, комиссар рассказал подробности. Партизаны заметили, что в стороне от лагеря под скалой Иван Харин прятал противогазную сумку. Там оказались сухари и узелок с мукой. Вызвал Харина к себе Емельян Колодяжный, и выяснилось, что сдавая начпроду муку и сухари, принесенные из парашютной гондолы, Иван утаил для себя частицу на черный день.

— Голод мы пережили, а его призрак до сих пор пугает наших людей. Не дает покоя и Харину с его волчьим аппетитом.

— Ты прав. Но не судить нельзя. Тут — никакого послабления. Тем более, что вчера у Харина — сухари, а сегодня у Сороки — уже целая корова.

Шагаем молча. Говорить не хочется. Думать о таком тоже тяжело.

Перед партизаном постоянно маячат два главных врага — оккупант и трудности снабжения. Оккупанты из кожи лезут, стремясь опутать лес изолирующим заслоном и победить партизан, если не оружием, то голодом [35]. Поэтому честный дележ последней крохи съестного — строжайший закон партизанской жизни, наш железный обычай. А кто нарушил его, утаил от голодающего товарища сухарь или ложку муки, тот — тяжкий преступник. Так заведено в лесу с первых дней партизанской войны.

…Невзрачная коровенка бурой масти спокойно стоит на привязи под кроной сосны и аппетитно, с сочным хрустом поедает траву.

И тут же наше внимание привлекает необычная доярка. Коротко остриженная голова повязана белой косынкой из парашютного шелка. Широкие плечи и крепкую спину плотно облегает чехословацкий китель. Передником служит огромный кусок того же шелка, спадающий до самой земли. Ноги, обутые в строевые сапоги, крепко сжимают ведро, густо закопченное на кострах. С перезвоном, уже давненько не слышанным в лесу, в ведро, чередуясь, бьют две молочные струи.

Заметив нас, «доярка» моментально выхватывает из-под коровы посудину и, ловко повернувшись, встает по стойке «смирно». На нас смотрит добродушное лицо словака Клемента Медо. Не сразу найдясь, он широко улыбается и, наконец, сбивчиво рапортует:

— Ако бачите, товарищи, — молоко! — Поправив на голове косынку, он добавляет: — Ако говорил наш бравый Швейк, солдат должен все уметь и никогда не теряться.

Все смеемся. Клемент же, как бы между прочим, уточняет:

— Не сам я. Начальник штаба Сорока приказал.

Через несколько минут Николай Сорока гостеприимно приглашает нас к шалашу отрядного штаба. У входа задерживаемся. Мироныч, показав рукой на буренку, строго спрашивает:

— Объясни-ка, дорогой Николай Анисимович, что это за зоологические новости?

— А это Игнат Беликов с ребятами был на разведке в Мамаке [36]. Ну и привел. Мы, как видите, не обижаем скотинку. Кормим, поим, доим.