Побратимы (Партизанская быль) - Луговой Николай Дмитриевич. Страница 34
— Верно! Было!
— Правильно сделала!
Встревожился, загудел партизанский круг. И все видят, как Галина пригнула голову к столу и туже стягивает концы косынки.
Подождав, пока все успокоились, Ваднев заканчивает:
— На мой взгляд, воровство в партизанском быту и трусость в боях — одного поля ягоды. И я не удивлюсь, если сегодня наша пулеметчица и судья Галина Леонова повернет пулемет против тебя, Иван! Хотя мне и больнее других. Мы ж с тобой два года из одного котелка едим и одной гондолой укрываемся!
Опять всколыхнулся партизанский круг, еще сильнее загудел.
— Правильно, Лешка!
— Больной зуб рвут с корнем!
— Думать надо, прежде чем рвать!
И тут из густой людской массы вырастает несколько угловатая фигура Ивана Ермолаевича Матяхина. Каждый знает его, старейшего из бойцов леса, ветерана двух революций и трех войн. Ермолаич большой узловатой рукой снимает шапку. Все притихли, а он неторопливо оглядывает партизанский круг и, найдя Ваднева, долго смотрит на него из- под взлохмаченных седых бровей.
— Лешка! Пулеметчик ты первой руки, всем известно. Но я скажу тебе: больно круто поворачиваешь ты свои пулеметы… Сегодня, как я понимаю, идет бой за партизанскую честь. А во всяком бою горячиться нельзя. Я хочу спросить: кто из вас не разумеет, что раскрыть в отряде шпиона — значит спасти жизнь всем товарищам и выиграть крупное сражение с врагом? А Иван в Зуйском отряде раскрыл не одного, а двух фашистских агентов. Есть и другие хорошие партизанские дела у этого парня.
Слова ветерана действуют. Партизаны думают, вспоминают. Ермолаич взмахом руки тут же гасит.
— Заслуги, конечно, никому не дают права забываться и пятнать советское знамя, — продолжает он. — Иван здорово виноват: на честь и спайку партизанской семьи замахнулся. Однако же, прежде чем поворачивать пулемет против такого человека, надо помозговать. Что полезнее нашему делу — рубить или лечить эту голову? И мне, по совести скажу, хочется видеть, чтоб Иван Харин нашу землю освобождал, а потом чтоб пахал ее, а не лежал убитый нашей же пулей. Потому я считаю, что наш суд, в том числе, и она, Галина, на которую ты, Лешка, тут указываешь, подумает…
Раздумье охватило каждого из партизан. Сдвинув к переносице брови, Емельян Колодяжный, сам того не замечая, крутит пышный ус. Рядом с ним испанец Соллер трет ладонью свой широкий лоб, будто силясь что-то вспомнить. Низко склонившись, Яков Сакович старательно царапает землю хворостинкой, которая обламывается кусок за куском. Тася Щербанова нервно теребит кайму платка. А вокруг Мироныча теснится вся молодая партизанская поросль. Тут и порывистый Ванюша Швецов, и мечтательный Борька Голубев, и смешливый Максим Куценко, и непревзойденный танцор Васятка Тоцкий — самые юные среди героев леса.
Берет слово Мироныч. Наш комиссар не терпит тех, кто, выступая на собраниях, повторяет высказанное предыдущими. Но сейчас он нарушает свое правило:
— «Бой за партизанскую честь» — хорошо определил Иван Ермолаич сегодняшний суд. Ни разу мы не запятнали свою честь. Пришли сюда советскими людьми, советскими и останемся. Когда же случалось, что кто-нибудь начинал забывать свою благородную роль народного мстителя, мы напоминали ему. Разве не так, ребята?
— Верно, товарищ комиссар!
— Что пишут и говорят о нас фашисты? — продолжает комиссар. — Они порочат нас, обзывают бандитами. Но даже они, наши заклятые враги, не смогли привести ни одного порочащего нас примера. А мы как раз тем и гордимся, что не только горсткой выстояли в боях с армией врага, но что остались людьми с чистой совестью.
Опять отзываются бойцы:
— Правду кривдой не запятнать!
— Да, вы правы. Не запятнать! — ведет дальше Мироныч. — Помните тот нашумевший шерстяной шарф Кондрахина? Как было? Переживали мы холодную и голодную зиму под горой Черной. Тогда-то и появился тот шарф на шее Кондрахина. Сразу все всполошились, заговорили: откуда, дескать, у кого взял? И что же мы тогда решили? Промолчали? Нет! Вот я прихватил с собой документ об этом.
Мироныч раскрывает тетрадь приказов и громко читает приказ по партизанским отрядам второго сектора от 13 января 1943 года.
— Приказываю, — твердо ставит слова комиссар. — Первое: осудить поступок бойца пятого отряда Кондрахина. Второе: арестовать бойца Кондрахина на десять суток и предупредить его, что при повторении подобных проступков он будет предан суду. Третье: лично бойцу Кондрахину возвратить шарф крестьянке и извиниться перед ней. Четвертое: командиру пятого отряда старшему лейтенанту Исакову и комиссару Каплуну обеспечить разъяснение настоящего приказа всему населению Константиновки…
Мироныч закрывает тетрадь, передает ее Котельникову.
Молчит подсудимый. Не шелохнувшись, слушают партизаны. А голос Мироныча твердеет:
— Кто мы? Мы — воины народа! И вся наша сила — в народе. Только она, народная поддержка, делает партизана непобедимым. И поэтому партизан остается воином даже тогда, когда у него нет оружия и боеприпасов, обмундирования и продуктов. Но без чести партизан — не воин. Бандиты никогда не имели и не будут иметь опоры в народе. И если ты потерял честь и совесть, то какой же ты народный мститель?! Забыл ты, Иван, что каждый неверный шаг роняет нашу честь и ослабляет ряды. Потому-то и строг спрос партизанской семьи с отступников: позор смывать только кровью! И разве только перед нашим народом мы бережем свою честь? Взгляните: в одном строю с нами — словаки, испанцы. И нам совсем не безразлично, что о нас будут говорить зарубежные друзья. Поэтому мы требуем: смывай свой позор и ты, Иван Харин…
Эти слова Мироныча, неотразимые, как сама правда, и тяжелые для всех, казалось, сковали каждого. Все замерли в раздумье.
И вдруг в этой неподвижной и тяжелой тишине слышится мягкий прерывистый звон. Все разом устремляют глаза к судейскому столу. И видят: там, за столом, Тургаев Турган, привстав, наливает воду. В крепких его руках, которые никогда не дрожали при минировании, ходуном ходит посуда. И стакан, ударяясь о котелок, издает тихий печальный звон.
Партизаны не спускают глаз с Тургана. Вот он, наполнив стакан, выходит из-за стола, медленно, стараясь не расплескать воду, приближается к подсудимому.
И только сейчас все замечают необычайную бледность Ивана Харина. Она пятнами проступила на его полусогнутой шее, за ушами и на щеках, которые, как показалось, внезапно утеряли бронзовый загар и стали серо-землистыми.
— На, Ванюша, пей. Скоро говорить будешь.
И хотя Турган почти шепчет это, все слышат каждое слово. Несколько мгновений Иван еще неподвижен. Он будто не замечает ничего вокруг. Но вот, вздрогнув, тянет руку к стакану. Пьет жадными глотками. А рука дрожит. И вода, выплеснувшись, стекает по огрубевшим пальцам на землю.
И как раз в этот момент Борис Голубев, ткнув локтем в бок Васю Тоцкого, звенит своим голоском:
— Вась! Нет, ты только глянь, Вася!
— Чего тебе? — ершится тот, не отрывая глаз от Ивана Харина.
— Да погляди же ты на дорогу, кого на суд несет!
Из-за густого сосняка приближается процессия. Впереди — Дмитрий Косушко. Устало передвигая облепленные грязью ноги, он идет, улыбаясь. За ним шагает Клемент Медо. Наклонясь вперед, словак тянет за собой корову. Шествие замыкает Игнат Беликов. Длинной хворостиной он осторожно подгоняет животное.
Игнат глазами кого-то ищет в растревоженной толпе. Наконец, увидев Николая Сороку, широким взмахом руки указывает на буренку и явно нарочито спрашивает:
— Николай Анисимович, куда ее теперь? Кому сдавать?
— И соображает же твой котелок! — тихо, но сердито говорит Сорока. — Чего ты приперся сюда? Мне она не нужна.
Предположив, что проверка загадочного появления коровы окончилась благополучно, я обращаюсь к суду:
— Товарищи судьи, разрешите несколько минут. Давайте при всем народе выслушаем Игната Беликова. Пусть он скажет, чем кончилось расследование?
Колпаков советуется с членами суда.