Тёмная потерна (СИ) - "Луми Йоханнес". Страница 10

— Круто,! — искренне восхитился он. — Вы как, служили где, да?

Видимо, он считал меня каким-нибудь спецназовцем в отставке. Типа по ранению. В глаз.

— Служил, — согласился я, — давно, правда.

Тут меня немного обуяла гордыня, и я добавил:

— Бывших пограничников не бывает.

Серёга лишь с уважением кивнул головой.

— А я отшарил от армии, институт закончил, потом маман денег дала кому надо, — поделился он очередным кусочком биографии.

— Зато теперь армия из тебя мужика сделала, — раздался из угла хриплый голос. Ага, сержант проснулся.

Постепенно тряска укачала и меня, потом мы прибыли в какой-то посёлок, словно перенёсшийся сюда из кино про войну. Хотя почему словно, он и перенёсся, вернее, я в него перенёсся. Там мы получили возможность размяться, сходить до ветру, и даже пообедать. Тут было нечто вроде блокпоста, не столь серьёзно укреплённого, как комендатура в Войкове, куда меня привезли вначале, но тоже забор, частью старинный, уже начавший осыпаться, а частью свежий, из серого силикатного кирпича. По верху колючка, причём старый вариант, именно проволока, а не полосы «егозы». Вышки, пулемёты в которых я с удивлением признал ДШК* [*ДШК — Дегтярёв-Шпагин крупнокалиберный. Пулемёт калибром 12,7 мм]. Это местная особенность, да? Слой? Или и у нас они были уже в это время? Да были, конечно были. А вот до «Утёсов»*[*НСВ-12, 7мм «Утёс» — советский крупнокалиберный пулемёт. Аббревиатура сложилась по начальным буквам фамилий авторов — Г. И. Никитина, Ю. М. Соколова и В. И. Волкова. Принят на вооружение в 1971 году], «Калашей» и прочего более современного оружия тут не дошло.

Вообще, если честно, всё выглядит убого. Какое-то не то что серое, а старое, пыльное. Вот, пыльное! Вот верное слово, пыльное и убогое. Техника или убитая в хлам или военная, сделанная с помощью зубила и кувалды. И примерно такой же комфортабельности. Серые заборы, серые дома. Хотя нет, дома как раз или белые, вернее, грязно-белые, или такие бежевые. Но это если кирпичные, а с этим не густо, в основном как раз двухэтажная провинциальная Россия и о сайдинге или покраске стен тут не слышали. Так что основной цвет серый, да. Людей немного, это бросается в глаза, хотя я вижу, в основном, лишь солдат.

Форма, кстати, странная у них, так то всё как в войну, только не гимнастерки, а кители у всех, то есть расстёгиваются полностью, зато нет пилоток. Вместо них некие недофуражки какие-то, не знаю даже как это назвать. И у всех красные звёзды! При этом, я уточнил, тут никакой не «совок», а именно что демократическая Республика. И частная собственность на средства производства есть, хотя имеет место и государственное планирование. Ибо, по мнению власти и выбравшего её народа, без помощи государства восстановить экономику и наладить жизнь будет невозможно. Но звёзды на головных уборах есть, как и портреты усатого упыря. За него я прояснять не стал, потом разберусь, хотя на определённые размышления это наводит.

После обеда, дозаправки и мелкого (всего минут на сорок) ремонта грузовика, мы снова расселись по машинам и потряслись дальше. Закон Архимеда про сытный обед работал и в этом «слое», так что я решил прикемарить и внаглую перебрался к мешкам, как оказалось, с почтой. Ну и ладно, вряд ли там посылки с чем-то бьющимся, так что не убудет. Уже засыпая вроде как услышал звук, подозрительно напоминающий шум пропеллера самолёта. Мелькнула мысль, что сейчас, как в кино, последует вой падающей бомбы и стук пулемётов, но ничего такого не случилось, и я провалился в сон без сновидений.

ГЛАВА 2

Сегодня мой первый день на новом месте, в новом мире, и в новом статусе. Государство действительно заботится тут обо всех, даже о тех, кто ещё не гражданин. Мне предложили на выбор аж три места, где я могу приступить к осуществлению мечты под названием паспорт гражданина ВНР. Исходя из моих навыков, знаний, умений, состояния здоровья и возраста, я мог начать работать или на цементном заводе, или на предприятии ЖКХ, или на мелькомбинате. Мелькомбинат отпал первым, потому что проводивший собеседование дядёк в допотопных очках с бифокальными линзами, одетый в кургузый пиджак, непривычно широкие брюки коричневого цвета и почти белую косоворотку, прервал интервью, отвлёкшись на заглянувшую в кабинет дородную женщину. Женщина, я бы сказал бабища, как из песни Вилли Токарева, с трудом себя пихая, протиснулась в дверь и, тяжело отдуваясь спросила:

— Есть чё, Альбертыч?

Весьма открытое платье из ситца не могло решить проблему потоотделения, равно как и аромат дешёвых (а может и дорогих) духов, и кабинете повис тяжкий запах пота и парфюма, взаимно усиливающих друг друга.

— Так вот, Альфия Надировна, как раз про ваше предприятие рассказывал! — радостно воскликнул дядёк, показывая на меня.

— Пф-ф! — издала бабища звук, напоминающий звук пневмотормозов. — Куда он мне с одним глазом? У нас и так кривая травматизма нихера не снижается, инвалидов я ещё буду брать!

Альфия Надировна с возмущением хлопнула дверью, оставив после себя вонь и неприятный осадок. Хотя за годы «инвалидности» я уже привык к такому отношению. Это и в самом деле проблема, во всяком случае, у нас в слое (о, вот я ещё один шажок сделал на пути принятия действительности, уже местными категориями мыслю). Кто бы что ни говорил, инвалидов у нас за людей не считают, нас в лучшем случае жалеют, но, чаще всего стараются избегать, видимо опасаясь, что инвалидность может быть заразной. Я уж не говорю про пандусы, на которые и нормальный то человек не заберётся, равно как и про их отсутствие там, где они нужны. Меня даже не раз упрекали, что я бравирую своим «уродством», или пытаюсь выглядеть круче, чем есть, нося повязку на левом глазу. Но причина была не в этом, просто стеклянный глаз, или, если правильно — протез — требует ухода. Его нужно вынимать, мыть в специальной жидкости, глазница часто воспаляется, в общем, сплошной гемор. А я, если откровенно, толком даже закапать капли в глаз не могу, всё время норовлю зажмуриться и потереть руками ДО того, как туда попадёт лекарство Так что уговорил врача зашить всё нахрен, и стал пиратом в отставке.

Вторым местом работы было предприятие ЖКХ, в отделе канализации и водослива, или, в «Главговне». Хотя у меня были права всех категорий и водить я умел всё, кроме самолётов и вертолётов, машину мне, опять же в силу инвалидности, не дали бы. Посему в мои обязанности входила бы чистка засорившихся труб и колодцев. Из плюсов — премии за переработку, так как работа могла быть сверхурочной, молоко за вредность (это не шутка) и дополнительный отпуск. Однако ковыряться в дерьме, даже за сверхурочные и молоко, я был не готов морально.

Так что остался цементный завод, оператором поточной линии. Вернее, ученик оператора, но там ничего сложного нет, уверил меня эйчар* по отчеству Альбертович [*Эйчар — от англ. Human Resources, HR — человеческие ресурсы — Менеджер по персоналу, или кадровик, хотя эйчары часто на последнее обижаются]. Чем же помогало государство вновь прибывшим, да ещё и столь странным образом, людям, кроме гарантированного трудоустройства? Конечно предоставлением жилья и так называемыми «подъёмными». Жильё — это койка в общежитии барачного типа, с комнатами на четверых. Жильё не бесплатное — 20 рублей в месяц будут вычитать из зарплаты. Да, на счёт зарплаты. Оператор поточной линии на цементном заводе получает 150 рублей в месяц, ученик — 80. Впрочем, обучение длится как раз один месяц, так что при наличии пятидесяти рублей «подъёмных» вполне можно продержаться. Обед в заводской столовой — 50 копеек всего, ну на пирожки уйдёт ещё копеек 20.

С ценообразованием тут не стали заморачиваться, как я понял — ценников старых полно осталось, равно как и прейскурантов, так что просто провели деноминацию, типа денежной реформы 1961 года. Деньги напечатали на фабрике Гознака, сюда в войну вывезли такую из Ленинграда. Деньги чудные, вроде и похожи на советские рубли, но видно, что чужие совсем. Рубль, например, был с изображением Стаханова, с отбойным молотком на плече, зеленоватая трёшница с какими-то воинами с винтовками, синяя пятёрка имела портрет лётчика, не знаю, может самого Чкалова, с парашютом на пузе и пропеллером на заднем плане. Десять рублей назывались червонцем, вернее «одним червонцем» и вот тут на меня впервые, по отечески сурово, взглянул нахмурившийся дедушка Ильич.