Аристотель и Данте открывают тайны вселенной (ЛП) - Саэнс Бенджамин Алир. Страница 11

Я долго разглядывал рисунок. Он меня пугал, потому что в нем было что-то правдивое.

Интересно, а где он научился рисовать. Я ему завидовал. Он умел плавать, рисовать, общаться с людьми. Он читал стихи, и любил себя. Интересно, как это любить себя. И почему одни люди не любят себя, а другие вполне собой довольны?

Я посмотрел на рисунок, потом на кресло. И тут я заметил записку.

Ари,

Я надеюсь, тебе понравился рисунок твоего кресла. Я скучаю по нашим занятиям в бассейне. Охранники такие придурки.

Данте

После ужина я ему позвонил.

— Почему ты ушел?

— Тебе надо было отдохнуть.

— Извини, что я уснул.

Повисла пауза.

— Мне понравился рисунок, — прервал я неловкое молчание.

— Почему?

— Потому что он очень правдоподобный.

— И это единственная причина?

— В нем что-то есть, — сказал я.

— Что?

— Эмоции.

— Расскажи мне, — сказал Данте.

— Это печаль. Печаль и одиночество.

— Это о тебе, — сказал он.

Меня взбесило, что он увидел какой я на самом деле.

— Я не всегда грустный, — сказал я.

— Я знаю.

— А почему ты мне не показал остальные рисунки?

— Не хочу.

— Почему?

— По той же причине, почему ты не хочешь рассказывать про свои кошмары.

ПЯТЬ

Грипп и не собирался отступать.

В эту ночь опять вернулись кошмары. Мой брат. Он стоял на другом берегу реки. Он был в Хуаресе, а я в Эль Пасо и мы могли видеть друг друга. Я кричал: «Бернардо, иди сюда!», а он только качал головой. Я подумал, что он просто не понимает и закричал на испанском. Мне казалось, что если бы я нашел правильные слова и сказал бы их на правильном языке, то он бы пересек реку и вернулся бы домой. Потом появился отец. Он и мой брат пристально смотрели друг на друга. На их лицах читалась боль всех отцов и сыновей мира. И эта боль была столь велика, что они разрыдались. Вдруг мой сон изменился, и отец с братом исчезли. Теперь я стоял на том месте, где только что стоял мой отец, а Данте стоял на другом берегу напротив меня. Он был без рубашки и босиком. Я хотел доплыть до него, но не мог пошевелиться. Потом он сказал мне что-то на английском, но я его не понял. Я сказал ему что-то по-испански, но он не понял меня.

Я так одинок. Вдруг свет погас, и Данте исчез в темноте.

Я проснулся, и почувствовал себя потерянным.

Я не понимал, где я нахожусь.

Лихорадка вернулась. Я думал, что может на этот раз все будет по-другому. Я знал, что это просто жар. Я снова уснул. С неба начали падать воробьи, и я был тем, кто их убил.

ШЕСТЬ

Данте зашел навестить меня. Со мной было не весело, и он это знал. Но ему было все равно.

— Ты хочешь поговорить?

— Нет, — ответил я.

— Ты хочешь, чтобы я ушел?

— Нет.

Он читал мне стихи, а я думал про воробьев, падающих с неба. Когда я слушал Данте, я подумал, а как звучит голос моего брата. Интересно, читал ли он когда-нибудь стихи. Мой мозг кипел: падающие воробьи, призрак моего брата, голос Данте.

Данте закончил читать один стих и стал искать следующий.

— А ты не боишься заразиться от меня? — спросил я.

— Нет.

— Ты ничего не боишься.

— Я боюсь многих вещей, Ари.

Я хотел спросить его, чего же он боится, но он вряд ли бы ответил.

СЕМЬ

Жар прошел, но кошмары остались. В них был мой отец, мой брат, Данте и иногда даже мама. У меня в голове постоянно всплывал один образ. Я иду по улице, держа за руку брата. Интересно, это воспоминание или сон. Или надежда.

Я лежал и думал о своей жизни, о проблемах и загадках. Я решил, что мой школьный год провален. Данте посещал соборную школу, потому что там была команда по плаванию. Мои родители тоже хотели отдать меня в эту школу, но я отказался. Я объяснил родителям, что в этой школе учатся только богатые. На что мама ответила, что за хорошую успеваемость там выплачивают стипендию. Я возразил, заявив, что вовсе не такой умный, чтобы заработать стипендию. Но мама не уступала, и сказала, что они могут себе позволить оплачивать моё обучение. «Я ненавижу этих мальчиков!» Я умолял отца не отправлять меня в эту школу.

Я никогда не говорил Данте, что ненавижу учеников его школы. Он не должен этого знать.

Я вспомнил про мамины обвинения: «У тебя нет друзей».

Я вспомнил про нарисованное Данте кресло и про то, как точно рисунок выражал мой внутренний мир.

Я был креслом. Я почувствовал себя ещё хуже.

Я понимал, что я уже давно не мальчик. Но я все ещё ощущал себя ребенком, хотя и уже начал чувствовать что-то мужское в себе. Я больше не хотел, чтобы со мной обращались как с ребенком. Я не хотел жить в созданном родителями мире, но собственного мира я еще не создал. Странным образом дружба с Данте заставляла меня чувствовать себя еще более одиноким.

Может это потому, что Данте вхож в любую компанию, а я чувствую себя везде не к месту. Мне даже не принадлежит моё собственное тело. Я превращаюсь сам не знаю в кого. Перемены болезненны, и я не знаю почему. Все мои переживания и эмоции не имеют никакого смысла.

Когда я был помладше, я решил вести дневник. Я даже что-то записывал в маленькую специально для этого купленную кожаную книжечку. Но я никогда не отличался дисциплинированностью и, поэтому записи в дневник велись урывками.

Когда я был в шестом классе, родители подарили мне на день рождения бейсбольную перчатку и печатную машинку. Тогда я состоял в бейсбольной команде, и перчатка была кстати. Но вот зачем печатная машинка? Как им в голову пришла мысль, что мне нужна печатная машинка? Я притворился, что всем доволен. Но у меня это не очень хорошо получилось. Плохой из меня притворщик.

Самое забавное то, что я научился печатать на машинке. В конце концов, какой никакой, а навык. С бейсболом наоборот ничего не получилось. Играл я хорошо, но без особого желания. Я делал это только для отца.

Я не знаю, почему я обо всем этом думал в тот момент. Возможно, потому что эти мысли всегда были со мной. Наверное, у меня в голове транслируется моё собственное телевидение, и я могу контролировать все, что хочу «смотреть» и переключать каналы в любое время.

Я подумал позвонить Данте. Но поразмыслив, решил, что у меня совсем нет желания с кем-нибудь говорить. Мне нравилось быть погруженным в собственные мысли.

Я вспомнил о моих старших сестрах и о том, насколько близки они между собой и как далеки они от меня. Я понимал, что это все из-за возраста. В этом все дело. Они всегда говорили, что я родился «немного поздно». Однажды я услышал их разговор на кухне, в котором речь шла обо мне, и они употребили именно это выражение, «поздно родился». Я решил поговорить с сестрами. Я посмотрел на Сесилию, и сказал: «Это вы родились слишком рано». Я улыбнулся ей, и покачал головой. «Разве это не печально? Это чертовски печально». На что моя другая сестра Сильвия, прочитала мне целую лекцию: «Я терпеть не могу это слово. Не употребляй его. Это неуважительно».

Они пожаловались маме, что я выражаюсь. Ей не нравились подобные высказывания. Сурово посмотрев на меня, она сказала: «Употребление подобных выражений указывает на отсутствие уважения и воображения. И не закатывай глаза».

Но настоящие неприятности начались после того как я отказался извиняться. И после этого случая я больше не слышал, чтобы сестры употребляли выражение «родился слишком поздно» в мой адрес.

Я бесился от того, что не мог поговорить ни со своим братом, ни со своими сестрами. Не то, чтобы мои сестры совсем обо мне не заботились. Просто они обращались со мной скорее, как с сыном, чем с братом. Но мне не нужны были три мамы. И поэтому на самом деле я был очень одинок. Чувство одиночество вызывало у меня желание поговорить с кем-то моего возраста, с тем, кто понимает, что употребление матерных слов дает мне ощущение свободы.