Мгновения жизни - Коббольд Марика. Страница 12

Она попыталась помочь женщине подняться, но тут у нее на пути встала какая-то девушка с прической в виде растрепанного конского хвоста. Она выхватила пакет из рук Грейс и с победным кличем извлекла оттуда пончо.

— Грязная убийца, — завопила она. Грейс не успела среагировать, она все еще пыталась поднять распростертую на тротуаре женщину, а насмерть перепуганный бассет-хаунд метался, еще туже затягивая поводок вокруг ее толстых лодыжек. Грейс стояла на коленях, а рядом топали худые ноги в грязных кедах и мелькали потрепанные джинсы. Она сумела поймать пса за ошейник и отстегнула поводок, а потом поднялась на ноги, схватила пожилую женщину за руку и помогла той принять вертикальное положение. Освободившийся бассет-хаунд бросился наутек, было слышно, как его визгливый лай звучит уже далеко по улице.

— Собака убежала в ту сторону, — сообщила Грейс женщине.

Потом еще пару минут ушло на то, чтобы отыскать демонстрантку, укравшую ее пончо, но та и не собиралась убегать — она стояла на месте и размахивала пакетом над головой, как будто это был захваченный вражеский штандарт.

— Отдайте его мне, — потребовала Грейс. — Немедленно отдайте! — Она попробовала выхватить пакет из рук девицы — скидка скидкой, но покупка обошлась ей в сорок долларов, однако та оказалась на удивление проворной. Взмахнув мускулистой рукой, достойной толкательницы ядра, она перебросила пакет через стену в чей-то двор. — Ну и какая от этого польза бедному созданию? — пожелала узнать Грейс. — Там был всего лишь мертвый кролик, а не святой Лазарь.

Демонстрантка победным жестом вскинула сжатый кулак. Она что-то орала, и ее разинутый рот находился всего в нескольких дюймах от лица Грейс. Девица вела себя так, словно совершила нечто выдающееся, какой-то храбрый поступок, чуть ли не подвиг, а вовсе не выбросила одежду стоимостью сорок долларов. На мгновение Грейс возненавидела ее, и этого мгновения оказалась достаточно, чтобы она заехала кулаком ей в зубы. Но как только костяшки ее пальцев соприкоснулись с челюстью девицы, она уже пожалела о своем поступке.

В полицейском участке Грейс решила, что бессмысленно доказывать, будто она не имела никакого отношения к демонстрации, а была всего лишь обычной покупательницей, случайно оказавшейся в самом центре этого столпотворения. Поэтому она тихо сидела вместе с остальными на скамье, протянувшейся вдоль стены маленького участка, ожидая своей очереди на допрос. Процедура отняла массу времени. Прошел целый год со времени последней антивоенной демонстрации, и, если не считать нескольких бытовых ссор и одного случая превышения скорости (парень ехал в автомобиле своего папаши), то преступности в Кендалле почти не отмечалось. Грейс заподозрила, что в полиции впервые появилось столько подозреваемых. Должно быть, она задремала, поскольку, придя в себя, обнаружила, что толпа рассосалась и в очереди перед ней томилось уже меньше десяти человек. Среди них был и юноша, которого она тщетно высматривала все эти дни: Джефферсон Макгроу. Грейс стала во все глаза рассматривать его. Была у нее такая дурная привычка — в упор смотреть на собеседника, приводившая в отчаяние миссис Шилд. Но Грейс только отшучивалась: какой прок от людей, если их нельзя хорошенько рассмотреть?

Очевидно, Джефферсон Макгроу почувствовал на себе взгляд, потому что его щека, обращенная к ней, порозовела. Через несколько секунд он опустился на скамью рядом с ней.

— Свиньи, — проговорил он.

— О нет, — прощебетала Грейс, — я никогда не ношу их.

У него были самые голубые глаза, какие она когда-либо видела. Он озадаченно взглянул на нее, в замешательстве от ее ответа; впрочем, его нисколько не смутил тот факт, что она не могла оторвать от него глаз — вероятно, привык к этому. Он обронил, что не припоминает, что видел ее раньше, и поинтересовался, живет ли она в городе. Грейс ответила, что приехала из Англии и остановилась у своих тети и дяди Синглетонов. Конечно, он знал Синглетонов, или, точнее, его родители знакомы с ними. Грейс заметила, что у нее сложилось впечатление, будто в Кендалле все знают друг друга; впрочем, ей это нравилось. Этакий маленький уютный мирок.

— Я жила здесь, когда была маленькой. А потом моя мама врезалась на машине в дерево.

Джефферсон, и это было заметно, оказался из тех редких представителей рода человеческого, которые слушали собеседника со всем вниманием, так, словно каждое ее слово было для него откровением. В его глазах, таких ярких, будто их промыли и прополоскали ранним утром, отразились печаль и озабоченность.

— Господи, должно быть, это стало для вас настоящим потрясением!

Люди часто говорили Грейс нечто подобное. Обычно она обращала на эти слова не больше внимания, чем на слезы, проливаемые при виде происходящего на киноэкране, — эрзац и показные переживания, не затрагивающие ни душу, ни сердце. Но на мгновение ей показалось, что Джефферсон потрясен ее словами так, словно это случилось с ним самим. Плечи его поникли, а в глазах отразилась подлинная боль, будто он разделял горе Грейс, а не просто с интересом наблюдал за ней.

Приближалось время обеда, и полицейские, изрядно притомившись, отпустили остальных, даже не допросив как следует. Девица, получившая зуботычину, решила не подавать на Грейс жалобу, и та ощутила нечто вроде разочарования: теперь, когда она наконец нашла этого парня, ей хотелось и дальше говорить с ним.

— Они плохо делают свою работу, — пожаловалась она, когда они выстроились в очередь на выход. — Я ведь ударила человека. И не знаю, почему это не занесли в протокол. Меня должны были оштрафовать.

Джефферсон попросил ее говорить тише, когда они поднялись со скамьи, чтобы уйти, иначе их могли продержать в полиции всю ночь.

«Это меня вполне устраивает», — подумала Грейс, но у нее хватило ума оставить эту мысль при себе.

— Вы ударили полицейского? — Снаружи было душно и влажно, улицы казались вспотевшими и взмокшими от жары.

— Естественно, — отозвалась Грейс. — Я не привыкла, чтобы мной помыкали.

— Это круто, то есть вы оказались готовы сделать что-то стоящее. Большинство девушек, с которыми я знаком, предпочитают ни во что не вмешиваться. Да, конечно, они говорят, что их волнует происходящее, но на самом деле думают о другом, и это заметно.

Грейс стало неловко, оттого что она солгала, изобразив себя участницей демонстрации, тогда как в действительности была ее противницей. Она подумала о том, не признаться ли во лжи — был у нее такой пунктик насчет честности. Миссис Шилд даже как-то отвела Грейс показаться школьной медицинской сестре, ибо считала, что иногда честность может завести слишком далеко.

Грейс призналась медсестре, что, по ее мнению, с теми, кто говорит неправду, могут случиться ужасные вещи. Медсестра успокаивающе улыбнулась и объяснила, что, хотя говорить правду очень и очень хорошо и очень и очень важно, это не всегда уместно. Грейс перестала ее слушать и принялась считать волоски на родинке у медсестры, и вновь вернулась к действительности, только когда лекция подходила к концу.

— Твоя мать…

— Мачеха.

— …твоя мачеха сказала мне, будто ты веришь в то, что Господь покарает тебя, если ты будешь говорить неправду. Разумеется, я не хочу сказать, что лгать хорошо… по существу… просто ты должна помнить: бывают моменты, когда нужно сказать правду, но бывает и так, что лучше придержать ее при себе, считать ее своей маленькой тайной. — Теперь уже и сама медсестра выглядела смущенной и несколько растерянной. Глядя на Грейс, которая не шелохнувшись сидела на стуле с выражением чрезвычайного внимания, медсестра глубоко вздохнула и попробовала еще раз: — Давай рассмотрим один пример. Если кто-то потратил массу времени и сил, чтобы приготовить вкусное угощение, но оно тебе не понравилось, что ты скажешь? Неужели: «Фу, какая гадость»?

Грейс отнюдь не была глупой, да и времени прошло уже немало. Перерыв на обед скоро закончится, и она упустит возможность покурить.