Мгновения жизни - Коббольд Марика. Страница 19

У Грейс была одна интересная теория. Существуют определенные вещи, которые тебе известны, но верить в них не разрешается, в противном случае можно не проснуться утром. Господь понял, что создал людей слишком умными, поэтому в бесконечной мудрости своей наделил нас толикой глупого упрямства. Без этого люди опускали бы руки, не успев приступить к делу, и тогда Ему не с кем было бы играть. Глупое упрямство заставляет нас верить, вопреки всему, что все мы что-то да значим и что от нас что-то да зависит. Одним из самых ярких примеров проявления такого глупого упрямства можно считать смерть: на скольких бы похоронах вы ни присутствовали, в глубине души вы по-прежнему не верите в то, что когда-нибудь это случится и с ВАМИ! Да-да, с вами, несмотря на индивидуальное медицинское страхование и прекрасное питание в течение всей жизни.

И вот сейчас, пока Грейс стояла в ожидании на автобусной станции, ее глупое упрямство трудилось вовсю, заставляя повторять снова и снова одну и ту же фразу: «Он не может не прийти, просто не может». То, какими глазами он смотрел на нее, когда они занимались любовью, каким голосом, негромким и любящим, разговаривал с ней, как улыбался, когда она входила в комнату, словно на ступеньках его дома появилось маленькое чудо, — не могло же все это просто взять и раствориться в воздухе? Нет, он наверняка сейчас ехал к автовокзалу в серебристом «додже» своего отца. И вот как это будет: она услышит звук мотора приближающегося автобуса. Сердце у нее оборвется: время вышло, и она в отчаянии решит, что больше никогда не увидит его. Автобус подъедет к остановке, двери с шипением откроются. Из него начнут выходить радостные пассажиры, которых будут встречать родственники и друзья. Грейс с замиранием сердца обернется, чтобы в последний раз попробовать отыскать его взглядом… и тут увидит серебристый росчерк автомобиля, оживет, любовь вспыхнет в каждой частичке ее разбитого сердца, пока снова не забьется, целое и здоровое, а она сможет улыбаться. Он выпрыгнет из машины, на лице его будет написана тревога, замрет на мгновение, судорожно оглядываясь по сторонам. А потом, когда заметит ее, лицо его разгладится, он бросится к ней и успеет как раз вовремя.

Все произошло почти так, как она себе представляла. Она услышала гул мотора приближающегося автобуса и, оцепенев от страха, подумала: это все, конец, она больше никогда его не увидит. Автобус подъехал и остановился, двери с шипением открылись, выпустив нескольких пассажиров, которых с улыбками встретили немногочисленные родственники и друзья. Она обернулась, и вот с этого момента все пошло совсем по-другому. Серебристого «доджа», который мчался бы к терминалу, на дороге не было, как не видно было и высокого встревоженного юноши, спешащего к ней. Поэтому она просто села в автобус.

Грейс вернулась домой в Гейблз. Там все осталось таким же, как и до ее отъезда. Изменилась только она сама. Миссис Шилд встретила ее в аэропорту Хитроу, куда ей пришлось добираться на такси. Обнимая Грейс, она прослезилась и вытерла глаза кружевным платочком, который выглядел несколько неуместно в ее крупных, с потрескавшейся кожей, покрасневших руках огородницы. «Как странно, — подумала Грейс, — печаль и счастье — слова-антонимы, выражавшие противоположные состояния человека, но мы плачем и в том, и в другом случае».

— Полагаю, ты не откажешься выпить чашечку чая, — предложила миссис Шилд. При этих словах Грейс заплакала навзрыд.

За две недели до начала занятий в университете Грейс обнаружила, что беременна. Она никому не сказала об этом. Да и с кем она могла поговорить? С Джефферсоном, чтобы потребовать у него денег? Или, если вспомнить консервативные взгляды семейства Макгроу, принудить его к скоропалительной женитьбе? С миссис Шилд? Да, конечно, Грейс могла бы рассказать обо всем мачехе и в награду наверняка получила бы неуклюжую и бестактную, но надежную поддержку, но взамен пришлось бы пожертвовать пятьюдесятью пятью процентами своей души и сердца, а к этому Грейс не была готова. Рука помощи, протянутая миссис Шилд, в обмен на положение куклы-марионетки, которую надевают на пальцы, чтобы оживить ее.

Поэтому Грейс хранила молчание, до отказа выкручивая краны в ванной, когда ее тошнило по утрам. Она сказала лишь, что решила не поступать в Кембридж, а поехать в Лондон и подыскать там себе работу. Миссис Шилд была очень расстроена. Она уже успела рассказать всем заинтересованным, равно как и незаинтересованным лицам, что ее приемная дочь будет учиться в Кембридже. Грейс попыталась воззвать к голосу разума.

— Тебе следует понять, что я не должна учиться в университете только потому, что ты рассказала об этом своим партнершам по бриджу, парикмахерше и бедной Марджори Рейнольдс. — Миссис Шилд смотрела на нее такими глазами, что было очевидно — подобные рассуждения выше ее понимания.

Через свою подружку Анжелику Лейн Грейс получила работу в выставочной фотогалерее, которая принадлежала ее матери. Грейс отпирала двери галереи по утрам и запирала их вечером. Она стирала пыль с картин, а иногда, когда больше было некому, даже развешивала их. Эти первые дни своей беременности она провела среди застывших и запечатленных на пленке картонок времени: Мэрилин Монро, выходящая из лимузина и сияющая, как новый пятиалтынный; мужчина, с трепетом снимающий книгу с полки в разбомбленной библиотеке; смеющаяся Одри Хепберн на съемках фильма «Смешное лицо»; Джейс Когни, перебирающий струны гитары. На ее любимой фотографии видны были лучи солнца, пробивающиеся сквозь крышу железнодорожного вокзала Гранд-Сентрал-стэйшн.

В свободное время она часами разглядывала фотографии, на которых был запечатлен Джефферсон или были сняты они вдвоем, — неопровержимое свидетельство того, что все-таки было время, когда ему больше никто не был нужен, кроме Грейс.

Она никуда не выходила без своего фотоаппарата и откладывала каждый фунт, чтобы купить более дорогую и современную камеру. Она научилась проявлять свои черно-белые пленки в импровизированной лаборатории (по размеру больше похожей на платяной шкаф) в квартире в Бейсуотере, которую она снимала вместе с двумя старыми школьными подругами. Анжелика училась в колледже, где готовили секретарей, а Дейзи работала в казино, и в этом заключалось еще одно преимущество, поскольку теперь миссис Шилд со спокойной совестью считала, что могло быть и хуже.

Грейс еще не ходила к врачу. Она пока не слишком располнела, но по утрам ее по-прежнему тошнило, и бывали дни, когда она с радостью отдала бы свои последние десять фунтов любому, кто согласился бы занять ее место. Она все ждала, когда же у нее возникнет ощущение слияния с Джефферсоном: в конце концов, развивающийся внутри нее ребенок олицетворял собой их общность. Но вместо этого она негодовала на крошечное, еще незнакомое ей существо, которому уже подчинялись ее самочувствие, способность (или неспособность) делать свою работу, настроение и питание: ей следовало есть как можно больше молочных продуктов, минимум по одному яблоку в день и запрещался какой бы то ни было алкоголь. Пришлось даже бросить курить.

Когда наконец она отправилась к участковому врачу, тот первым делом поинтересовался, хочет ли она сохранить ребенка. Грейс была ошеломлена, она и не предполагала, что у нее есть выбор, и тогда врач объяснил, что очень скоро ей придется принять окончательное решение. В субботу она отправилась в Центр матери и ребенка. Ей почти удалось убедить себя в том, что аборт — единственно правильный и возможный выход из сложившейся ситуации, но она почти целый час в каком-то заторможенном состоянии бродила по коридорам, разглядывая детские кроватки и коляски, пеленки и стерилизаторы, бутылочки с молоком, детские ночные горшки и подгузники, погремушки и автомобильчики. Опомнилась Грейс у кассы: оказалось, что она уже заплатила за крошечные белые ползунки, и тут до нее дошло, что подсознательно она уже решила оставить ребенка.