Пророк, огонь и роза. Ищущие (СИ) - "Вансайрес". Страница 141

Онхонто улыбнулся ему и на мгновение как будто стал чуть менее печален.

Да, он становился всё грустнее и грустнее с каждым днём, и уже  имел мало общего с тем Онхонто, который однажды обрадовался рассказу Энсенте Халии и показался Хайнэ совсем наивным. Хайнэ вдруг понял это, и сердце у него облилось кровью.

«Я бы хотел вернуться, чтобы вызволить вас отсюда. Разбить стены этой облицованной золотом тюрьмы, сделать вас счастливым… Я бы хотел уйти, чтобы изменить мир, чтобы сделать его, под стать вам, прекрасным, а потом подарить его вам, такой мир, в котором ничто бы не огорчало вас и не было бы недостойно вашего взгляда, — подумал Хайнэ, и губы его задрожали. — Но мне приходится уходить, чтобы пытаться изменить всего лишь себя. Это… это так горько, и всё же я знаю, что пока нужно так. Глупо замахиваться на что-то великое, когда даже небольшое становится проблемой».

— Обязательно посадите, — сказал Онхонто, обняв его. — Больше всего я люблю розы, и непременно белые. Есть такой редкий сорт, который цвести в… как называться у вас этот месяц, первый месяц осени? Здесь во дворце таких нет. Но если вы посадите их у себя, то, может статься, однажды мне разрешить прийти к вам полюбоваться.

Хайнэ опустил взгляд, горько улыбаясь.

Обоим было понятно, что этого никогда не случится.

— Идите, Хайнэ, — повелел Онхонто и сделал ему напоследок воистину императорский подарок, сказав: — Мне тоже жаль с вами расставаться, и вы даже представить себе не мочь, насколько. Но я в последнее время приходить к выводу, что жизнь — это испытание, которое дано совсем не затем, чтобы удовлетворять свои желания или даже исполнять мечты. Всё это быть потом… где-нибудь в другом месте. Но жизнь не для этого.

И он снова ласково улыбнулся, чуть смягчая этой улыбкой суровость своих слов.

Хайнэ задрожал и почувствовал, что если останется здесь ещё хоть ненадолго, ещё хоть мгновение будет вдыхать запах его одежд, то уйти уже не сможет.

Он наскоро попрощался и покинул покои Онхонто навсегда — или, во всяком случае, надолго.

Идти обратно было легко — он почти не чувствовал под собой ног, равно как и остальных частей тела. В голове было также пусто.

Тем не менее, что-то заставило Хайнэ обернуться, и он замер, увидев на балконе Онхонто — тот стоял неподвижно, провожая его взглядом, и снег тихо падал на его раззолоченные одежды и непокрытую голову.

«Это больше, чем я могу вынести», — на мгновение промелькнуло у Хайнэ.

Но он развернулся и пошёл прочь.

Всё же на обратном пути домой, уже с Хатори, он не выдержал.

— Любил ли ты когда-нибудь кого-нибудь так, — начал он, изнемогая не столько от желания, сколько от почти физической потребности излить куда-то свои страдания, — что изнутри всё просто разрывается, что хочется сделать что угодно ради того, кого любишь — убить, умереть самому…

— …сгореть на костре, — закончил за него Хатори и посмотрел куда-то в сторону. — Ну нет, вероятно, никого я так не любил и, следовательно, не могу тебя понять.

Хайнэ низко опустил голову, чувствуя себя так, словно его облили ледяной водой.

«Свинья, свинья, — уже привычно обругал себя он. — Чего стоят все мои чувства по сравнению с тем, что без какого-либо сомнения готов был сделать — и сделал — он? Пошёл ли бы я сам на костёр хотя бы ради Онхонто? Смог ли бы сделать это не из угрызений совести, а из любви?»

Сердце подсказало, что ради Онхонто — смог бы, но стоило ли верить сердцу с его постоянным самообольщением?

Господин Маньюсарья, вероятно, подсказал бы, какие гораздо более низкие и мелкие чувства стоят за этими восторгами, но выдержать второе представление «о-хай-сэ-ва» Хайнэ был не готов — по крайней мере, в ближайшее время.

Горько усмехнувшись, он отвернулся и стал смотреть в окно.

Ему удалось повидать напоследок также и господина Маньюсарью. Тот прогуливался по заснеженному саду, и нелепые, старинные, разноцветные одежды его, волочившиеся за ним павлиньим хвостом, ярко контрастировали с ослепительной белизной снега, а вот длинные волосы, похожие на солому или паклю, были как раз в тон сугробам.

Высокая шапка и белое лицо также оказались засыпаны снегом, как будто наставник манрёсю гулял по саду с того самого момента, как началась метель — а это произошло полтора дня назад.

— Ну, господин Санья, я выполнил вашу просьбу и спас вас от костра, — насмешливо заявил он. — Как по-вашему, я заслужил прощение со стороны моего брата, коим, по вашему мнению, является — или, точнее, являлся — пророк Энсаро, аххаха?

— Не мне решать, — пробормотал Хайнэ. — Мне стыдно за те мои самонадеянные слова, но я вам очень благодарен.

— Это хорошо, аххаха, — рассмеялся Манью и ушёл, обмахиваясь веером, совершенно нелепым в такую холодную погоду, как, впрочем, и всё в его облачении.

Хайнэ, глядя ему вслед, думал о том, что и этого человека — существо, сущность — знавшего о нём самую низкую и неприглядную правду, ему было также жаль покидать.

«Может, если бы я остался у него в квартале и стал актёром, это было бы лучшим искуплением грехов? — даже мелькнуло у него в голове. — Зато я смог бы видеть Онхонто почти каждый день, хоть издали…»

Но он знал, что врёт сам себе, выдавая желаемое за действительное, и поэтому ехал теперь домой.

День ушёл на то, чтобы рассказать обо всём матери, счастливо вернувшейся уже к тому времени, когда все неприятности были позади; она предложила тотчас же вернуться в Арне, но Хатори, к огромному удивлению брата, отказался.

«Может, он делает это ради меня?..» — мелькнуло у Хайнэ в голове, и он почувствовал себя ещё больше виноватым.

Тем же вечером он попытался исполнить своё намерение быть отныне с братом заботливым и ласковым, и не обижать его — больше никогда.

— Послушай, — сказал он, перебираясь к нему в постель. — Я хотел спросить… тебе совсем не было страшно?

Хатори лежал на спине, и предзакатные отблески, проникавшие сквозь неплотно задёрнутые занавески, ложились на его лицо, напоминая о языках пламени, не так давно охватившего его с ног до головы и оставившего невредимым.

— Нет, не было, — покачал головой он. — Мне было хорошо. Сказать по правде, я никогда в жизни не испытывал ничего подобного.

Хайнэ смотрел на него со смешанным чувством зависти и восхищения.

«Смогу ли я хоть в следующей жизни стать таким же? — думал он. — Ничего не бояться, не обращать внимания на то, что обо мне подумают…»

— В любом случае, это было прекрасно, — пробормотал он, склонившись над Хатори. — Я очень испугался, ты ведь знаешь, но в то же время меня охватило чувство… величия и какой-то нездешней красоты. Ты был прекрасен, — закончил он несколько смущённо.

Хатори, впрочем, остался довольно равнодушен к комплименту.

— Так же прекрасен, как твой господин Прекрасный? — спросил он, криво усмехнувшись.

Значит, никак не мог простить ему то письмо.

— Хатори, Онхонто для меня… — Хайнэ осёкся. — Он для меня воплощение всего самого прекрасного, что есть на земле. Ты понимаешь? Он для меня не друг, не брат. Он — идеал. Самое близкое к Милосердному земное существо. Ревновать к нему так же глупо, как если бы я ревновал тебя… ну, не знаю… например, к твоей матери или жене, если бы они у тебя были.

Хатори ничего не ответил, но Хайнэ почувствовал, что это объяснение его несколько смягчило.

«Вот всё и стало по-прежнему, — подумал он, укладываясь рядом с братом на подушку. — Можно поддаться искушению и сделать вид, что ничего и не было, и что не нужно чего-то менять. Можно было бы, если бы мне не было так больно…»

— Знаешь, мне кажется, что память тесно связана с болью, страданием, — озвучил Хайнэ пришедшую ему в голову мысль. — Если нет боли, то и помнить ничего не нужно.

— Вот как, — сказал Хатори, поглядев на него как-то странно. — А как же счастливые воспоминания? — добавил он, помолчав.

— Но мы ведь предаёмся им лишь в те моменты, когда нам становится плохо, — проговорил Хайнэ задумчиво. — Когда нам хорошо в настоящем, мы меньше всего склонны возвращаться мыслями в прошлое.